Савельев - Виктор Анатольевич Шендерович

— Превратим, превратим… — мягко, чтобы не раздражать спятившего горемыку, согласился Бушуйский, мечтая, однако, не о превращении района в образцовый, а совсем напротив — о валидоле или в крайнем случае рюмке коньячка.

Совершенно удовлетворенный ответом, гражданин-горемыка широко улыбнулся: губы его растянулись, как эспандер, и встали на свои места. Он крепко пожал Павлу Игнатьевичу руку (вследствие чего она сразу отнялась), маяча широченной спиной, шагнул к двери, но вдруг, к ужасу хозяина квартиры, обернулся:

— Дали слово — выполним?

— Выполним-выполним, — немедленно заверил Бушуйский, осторожно заглядывая в лучезарные глаза сумасшедшего.

— Экономьте электроэнергию, — напомнил гражданин, погасил свет в прихожей и ушел.

Заперев дверь, Бушуйский бросился к телефону. «Предупредить милицию», — думал он, пытаясь попасть пальцем в отверстие диска. Но, набрав нолик, мудрый начальник ДЭЗ-15 тут же нажал на рычаг — и по здравом размышлении его можно понять. Жаловаться на гражданина, посоветовавшего работать сегодня лучше, чем вчера?..

«Надо же, — угревшись под одеялом, вздохнул он философски минуту спустя, — вот так жил человек, жил — и вдруг тронулся… Эх, жисть-жестянка!»

И микрорайонный владыка погрузился в теплую тину дремы.

Город просыпался.

Дома, как огромные корабли, вплывали в серый день. Уже выходили из подъездов люди, бросали безнадежные взгляды на небеса, открывали зонты, поднимали воротники плащей; уже, ежась, ныряли в сырую непогодь. Десятками забивались они на островок суши под козырьком остановки и оттуда тянули шеи, с надеждой вглядываясь вдаль… Автобуса не было.

Сильно выделялся среди прочих граждан один из них. Во-первых, на той высоте, где у граждан были шляпы, у этого была грудь. Детина сутулился и пригибал голову, чтобы уместиться под козырьком. Ни плаща, ни зонта у детины не имелось, и выглядел он так, словно только что оделся в секции уцененных товаров.

Вел себя гражданин тоже странно, а именно: всем, радостно улыбаясь, говорил: «Доброе утро, товарищи!», за что, без сомнения, огреб бы от товарищей, кабы не разница в размерах. Предвкушая посадку, на здоровенного гражданина смотрели с персональной ненавистью, отчего на лице у того медленно проступило недоумение.

Наконец из-за поворота выполз автобус, грязный, как Земля за пять дней до первого выходного. Когда служивый люд заметался по лужам, неадекватный гражданин предложил было пропустить вперед женщин и людей преклонного возраста, но не тут-то было! Демонстрируя силу коллектива, его молча стиснули с боков, оттерли в сторону, повозили лицом по стеклу и вдавили в автобусное чрево; двери со скрежетом закрылись у него за спиной.

Человек с плаката, согнувшись в три погибели, трясся в полутемном автобусе.

Он ехал просто так, куда-нибудь, ехал, искренне сокрушаясь, что не может своевременно и правильно оплатить свой проезд… Ему было стыдно, но это чувство заглушалось другим. Жизнь влекла его; с волнением заглядывал он в людские лица, с тревогой всматривался в пейзаж, проползающий за окном.

Мир, в который попал он, был огромен и удивителен.

Вот, например, сидит симпатичный молодой человек — почему он сидит? Ведь написано же над сиденьем… Неужели инвалид? Странно… Вот косо льется с рамы на сиденье вода — кто так сделал эту раму? Человек морщил крупный лоб. И почему так шатает автобус, и такая грязь везде, и люди перебираются через нее по разбитым бетонным плитам? Почему не отремонтировано, почему не сделан водосток? Ведь все во имя человека, все для блага человека! А бетонные плиты в грязи? Ведь экономика какой должна быть? Неужели кто-то не в курсе? В чем же дело? Напрягаясь в поисках ответов, человек морщил большой лоб…

На конечной двери раскрылись, и автобус начал выдавливать из себя пассажиров. Последним изнутри выпал высокий человек в синем костюме. Он постоял минуту, поднял воротник и побрел следом за всеми, а на месте, где стоял он, начала расплываться по асфальту синяя лужица, словно пролили немного краски.

К полудню дождь перестал падать на землю. Солнце засверкало над крышами, над опорами электропередачи, над очередью за апельсинами. Когда последние капли разбились об асфальт, из вестибюля метро, пошатываясь, вышел человек. Румянец будто осыпался с его щек — и как не огромен был он сейчас, а раньше был все-таки выше. Пиджак на гражданине уже не казался новым, да и брюки сильно потерпели от действительности.

Перемены были очевидные. Но тот, кто решился бы повнимательнее заглянуть человеку в глаза, смог бы заметить главную: у него стал неспокойный взгляд, в глазах появилась неуверенность и вертикальная складка прорубилась между бровей, а уголки рта опустились вниз.

Виною этому, надо признать, были жители города. С ними что-то было не так. Они не смотрели вдаль уверенными взглядами — они вообще не смотрели вдаль, не были взаимно вежливы и не уступали мест престарелым; они шли, переговариваясь на странном языке — вроде бы русском, но таком, которого человек не понимал. Из черной дыры с ревом налетали поезда и, набив утробу людьми, с воем уносились прочь. Людская река швыряла большого человека, как щепку, людские лица мелькали вокруг — и от всего этого слабость потекла по его суставам, и, вырвавшись наконец наверх, человек судорожно вдохнул теплеющий воздух и опустился на мокрую скамейку у ободранного газетного стенда. Все было не так, как должно быть.

Синяя струйка у его ног светлела, расплываясь в дождевой воде.

— Сердце прихватило?

У скамейки стояла женщина.

— Чего