Шерлок Холмс и болгарский кодекс (сборник) - Тим Саймондс

– Я познал любовь, Уотсон. Не ту романтическую склонность сердца, под чары которой подпадали вы, но чувство столь же сильное и непреодолимое.

– Может, просветите меня, коли уж нам довелось увидеться на исходе нашего земного пути? Большая часть вашей жизни по-прежнему скрыта для меня.

– Я подумаю над этим. Да, у меня было много секретов от вас, многие стороны своей жизни я вам не раскрыл, но таков уж я есть. Моя скрытность уходит корнями в детство, о котором вам также почти ничего неизвестно. И это она привела меня из тех лет к сегодняшнему дню. Но поверьте мне, Уотсон, вам лучше всех других, включая Майкрофта, известен «настоящий» Шерлок Холмс.

– Я польщен, мой друг. Это честь. Невероятно, но я помню все наши приключения до последней детали. Я с наслаждением перебираю эти воспоминания. А между тем недавние события словно подернуты туманом, который мой мозг бессилен развеять. Боюсь, разум покидает меня. Я больше не властен над собственной жизнью. Эта мысль пугает меня, хотя я всегда считал себя храбрым.

– Вы храбрый человек. За всю свою жизнь я не встречал никого храбрее. А этот ваш страх вызван неизвестностью. Вот если перед вами поставить злодея с дубиной, всякие сомнения относительно вашей отваги отпадут тотчас же. Но теперь вы столкнулись с противником, о котором не знаете ничего. Любой на вашем месте растерялся бы. Послушайте, Уотсон, если хотите поспать, не стесняйтесь, спите. Я буду здесь, когда вы проснетесь.

– Признаюсь, я утомлен, и все равно мне хочется поговорить с вами, тем более что вы проделали такой долгий путь, чтобы увидеться со мною.

– Вы уверены, что в состоянии вести беседу?

– Уверен.

– Старый добрый Уотсон. Даже спустя столько лет вы продолжаете игру. Вы обладаете множеством качеств, которые меня восхищают, и в особенности терпением.

– Терпением? Вот уж не сказал бы. По этой части вы мне дадите фору. Только вспомните, сколько терпения вы обнаруживали, когда ставили свои химические опыты или разгадывали шифры. Вот что я называю терпением. Хотя если вспомнить погони… Тут вы становились самым нетерпеливым человеком на свете.

– Допустим. Но я говорил о другом терпении. Если хотите, о вашей терпимости ко мне. А вот я не могу похвастаться тем же. Наверняка я был ужасным соседом, не раз приводил вас в отчаяние своими выходками.

– Порой мне хотелось вас придушить, Холмс. И я сделал бы это с улыбкой. Взять хотя бы одно ваше обыкновение палить в стену. Мало кого приведет в восторг такая милая привычка. Да и наша квартирная хозяйка, святая женщина, порядком натерпелась от вас. Славная миссис Хадсон… Жаль, что я не смог присутствовать на ее похоронах. Увы, тело подводит меня.

– Она бы это поняла, мой дорогой друг. Душой вы были там. Мне выпала честь попрощаться с ней за нас обоих.

– Да, если кто и приходил от вас в отчаяние, так это миссис Хадсон. Все эти малоприятные посетители. Визиты в неурочное время. Бесконечный поток странных личностей, которым ей приходилось открывать дверь. Кулачные бои, угрозы оружием, стрельба в комнате и клубы табачного дыма в ее уютной гостиной. Чудо, что нам обоим не указали на дверь. Ведь миссис Хадсон могла бы сдать комнаты двум смирным школьным учителям и жить спокойно.

– Все это верно, но я подозреваю, что она очень быстро к нам привязалась, несмотря на все наши странности. Между нами было невысказанное уважение.

– Наши странности, Холмс? Ведь это вы порой вели себя с ней просто возмутительно.

– Вынужден с вами согласиться. Нередко я мыслил и действовал слишком опрометчиво. Оглядываясь назад, я признаю это безоговорочно. Возможно, это главный мой недостаток, с которым мне не справиться. Как знать… Признаю, что причинял боль и вам, Уотсон.

– Знаете, Холмс, порой у меня возникало ощущение, что вы меня используете. Иногда, по правде сказать, вы обращались со мной не слишком красиво. Когда в девяносто четвертом вы «воскресли из мертвых», моя бесконечная радость существенно умерялась чувством, что вы меня позабыли. Даже сейчас я негодую при мысли, что целых три года вы жили как заблагорассудится, путешествовали по миру, оставляя меня в убеждении, будто вы мертвы. Можете представить себе мои чувства? Но наша дружба пережила и это.

– Эх, Уотсон, если бы я действительно был тем «великим умом», каким вы меня изображали, непременно задумался бы об этом и повел себя как подобает настоящему другу. Увы, я был крайне слаб и эгоистичен. Хотя я много раз порывался послать вам весточку, подать знак, что я еще жив, но всегда удерживался в последний момент.

– Вы тогда сказали, что я мог совершить какой-нибудь промах, что притворство не входит в число моих талантов. И то и другое оскорбительно в отношении человека, который всегда выказывал вам величайшую преданность и уважение. Какой такой неверный шаг я мог, по-вашему, совершить? Дать объявление во все газеты о том, что вы живы? Выскочить на Бейкер-стрит и вопить от счастья? Знаю, сейчас не время и не место для упреков, но вам следовало больше мне доверять.

– Вы правы, Уотсон. Я должен был довериться тем вашим качествам, которыми восхищался. Все эти годы я корил себя за то, что не сделал этого.

– Оставим в прошлом прошлые обиды, Холмс. Простите, что разбередил старую рану.

– Вам не за что просить прощения. Это я должен извиниться.

– Ладно, оставим все эти огорчительные моменты, ведь было и много приятного.

– Значит, никаких сожалений, Уотсон?

– Скажем так – мало. Знакомство с вами подарило мне Мэри, как я уже говорил. Оно принесло мне радость и цель жизни. И литературную известность – столь же неожиданную, сколь и полезную для нас обоих.

– О да, ваши книги!

– Повторю то, что говорил раньше: вопреки отдельным вашим критическим высказываниям относительно моих писаний я уверен, что сумел воздать вам должное.

– Не думаю, что вы принимали близко к сердцу мое брюзжание. Если бы оно вас задевало, вы бы не навязывали доверчивой публике с таким усердием жуткие повествования, к которым у нее развился неутолимый аппетит. Ну-ну, Уотсон! Я шучу, конечно же. Со временем я осознал, сколько мастерства вы вкладываете в свои литературные опыты. Я ведь и сам пробовал писать, знаете ли!

– Как жаль, что у меня нет уже ни сил, ни времени, чтобы представить публике новые расследования. Вместо этого ей приходится довольствоваться разжигающими любопытство намеками. Кто знает, возможно, мои неопубликованные записки беллетризуют другие писатели, и даже талантливее меня?

– Боже упаси, Уотсон! Я уже видел, как мою персону воплощают на сцене и в кинематографе, и с меня довольно, уверяю вас! Вся эта слава и шумиха меня утомляют.

– И все-таки, Холмс, я делаю вывод, что вам льстит внимание публики. Вы весьма восприимчивы к лести, что входит в противоречие с другими чертами вашего характера.

– Хм, должен признаться, во всем этом есть нечто приятное, Уотсон. Ваше наблюдение точно, но вы всегда были проницательнее, чем готовы признать. Я уже отмечал, что, восхваляя мои скромные возможности, вы обходили молчанием собственные задатки. Да, порой я заявлял обратное, но на самом деле всегда ценил ваш острый природный ум и помощь в делах, над которыми мы работали сообща.