Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль

Он был шойхетом, то есть резником. Искусству ритуального убоя его обучал Исаак Дублин, а Талмуду – Моше Типнис; во всем Рокитне не было более набожных, более ученых евреев.

После шестидесяти нельзя быть резником. Рука может дрогнуть, нож поцарапает кожу, и мясо уже не будет кошерным.

Когда еврей с Тарговой улицы перестал быть шойхетом – последним в Варшаве, последним в Польше, – он решил уехать в Израиль.

Собрал мебель в дорогу, запер в комнате, а ключ спрятал в полотняный мешочек.

Сам переселился в кухню. Там прибывало кастрюль, которые не стоит мыть, баночек, которые не стоит выбрасывать, черствого хлеба, прочитанных газет, рваных пакетов, старых башмаков, крышечек от бутылок, пробок и тряпок.

Вернувшись после утренней молитвы, он снимает черный костюм и в нижнем белье ложится в постель, которую не стоит застилать. Белую бороду и желто-серые худые руки кладет поверх желтовато-серого одеяла. Погружается в недолгий чуткий сон перед полуденной молитвой.

Он хочет поплыть со своей мебелью в Хайфу на торговом судне. Притом бесплатно, и потому отправляется в израильское посольство и просит билет.

Ему отвечают, что это невозможно.

Проходит года два или три. Он отправляется в посольство, просит билет.

Ему говорят, что это невозможно.

Проходит года два или три…

Возможно, из других стран, западноевропейских, ПОЕХАТЬ в Израиль – пара пустяков.

Восточноевропейский еврей не поедет с бухты-барахты.

Он должен СОБРАТЬСЯ – а на это требуется время.

Бородатый еврей с Тарговой улицы, последний польский шойхет, собирается в Израиль уже тридцать лет.

6.

К последнему шойхету пришел еврей средних лет. Тоже восточноевропейский, но с Воли.

На углу Редутовой и Вольской, напротив водоразборной колонки, у его отца была портняжная мастерская.

Воду носили в ведрах на коромысле.

Колонка была красного цвета.

Отец шил костюмы.

Жена фабриканта Кригера заплатила за пошив костюма из шерсти сто пятнадцать злотых.

Отец за пять злотых купил отжималку, за пятнадцать лохань, а остальное проиграл в штос.

Это случилось перед Пасхой. Мать послала детей к раввину. Раввин жил на Вольской, напротив хедера. Пошли все пятеро, он и сестры – Крейндл, Фрейндл, Файге и Ханя. Раввин дал им сорок восемь яиц и пачку печенья.

Он наблюдал за отцом – как тот играл и как проигрывал – и сделал вывод: в любой карточной игре судьбе можно помочь.

Родители были глухонемые. Разговаривали на идише, на языке жестов. Благодаря этому у него не было еврейского акцента, и после ликвидации гетто не составило труда прикидываться арийцем.

Он был уличным певцом, чистильщиком обуви, продавцом папирос, пастухом и рабочим на железной дороге. Жил на Западном вокзале, на четвертом перроне, в будке осмотрщиков вагонов. Через вокзал проходили немецкие поезда с Восточного фронта – солдаты ехали в отпуск. У этих солдат можно было купить шампанское и сардины, а им продать фонарики, батарейки и вечные перья. Торговал он ночью, товар сбывал в Мировских торговых рядах ранним утром, а днем ходил с молотком и проверял рельсы, колеса и тормоза.

Женился он на польке. Она родила ему сыновей, которые не хотели быть евреями.

Он не любит хвастаться, но лучше игрока, чем он, нет ни в отеле “Мариотт”, ни в клубе “Рио Гранде”, ни на базаре Ружицкого. Играет он в штос, покер, буру, деберц, рулетку и шестьдесят шесть. Хвастаться не хочет, но лучше игрока нет во всей Варшаве.

А все потому, что отец проиграл деньги, которыми расплатилась за костюм жена фабриканта Кригера.

Последний игрок пришел к последнему шойхету по весьма деликатному делу.

У него есть женщина, Тоська. Приятная, с большой грудью и добрыми голубыми глазами. Ему ужасно хочется, чтобы Тоська оказалась еврейкой. Однажды она рассказывала, как ее отец убивал петуха. Р-р-р-раз – полоснул ножом по глотке – и нет петуха.

В душе игрока затеплилась надежда.

Они с Тоськой пошли к последнему шойхету.

Посадили его в машину.

Поехали в деревню.

Купили петуха.

Последний шойхет вырвал из петушиной шеи несколько перьев. Достал из холщового чехла ритуальный нож – узкий и острый, без единой зазубрины. Проверил пальцем, гладкое ли лезвие. Полоснул ножом по глотке – р-р-р-раз…

Они посмотрели на Тоську.

– Так делал твой отец?

– Так, – подтвердила она.

– Значит, он был еврей, – обрадовался последний игрок. – Может, даже резником был?..

– Глотку он проверял? – встревожился последний шойхет, внимательно осматривая убитую птицу. – В глотке ни в коем случае нельзя оставлять ни зернышка корма, иначе птица будет нечистой.

Тоська не помнила, проверял ли ее отец глотку, но последний игрок на мелочи внимания не обращал.

– Твой отец был еврей, ты – еврейка, наконец-то ты на правильном пути, и всё благодаря мне.

Он взял ее с собой в синагогу, отправил на балкон к женщинам, сам подошел к Торе и стал, как и каждую субботу, молиться за души своих четырех сестер – Крейндл, Фрейндл, Файге и Хани.

7.

Последний кантор Давид Б. и его жена Зысля решили эмигрировать ради сына.

Сын закончил школу, по точным наукам у него были пятерки, и он хотел заниматься электроникой.

Давид и Зысля мечтали, чтобы он получил высшее образование; чтобы нашел себе еврейскую девушку; чтобы девушка родила ему хороших детей. Мечтали в окружении детей и внуков дождаться спокойной счастливой старости.

Все было готово к отъезду.

Они переделали стеганое пуховое одеяло. (Хозяйка мастерской на Виленской в жизни еще не видела такого пуха, и они ей объяснили, что пух – голубиный. Мириам, Зыслина мать, прислала им одеяло в Луцк буквально в последнюю минуту, и это была единственная вещь, которую они не поменяли на муку и картошку. Благодаря одеялу они пережили военные морозы в Коми АССР и в Акмолинской области.)

Одеяло уложили в ящик вместе с часами, которые били каждые пятнадцать минут. Это были особенные часы. Давид Б. заменил цифры на старом красивом циферблате древнееврейскими буквами. Вместо 1 теперь был алеф, вместо 2 – бейс, вместо 3 – гимл и так далее. (И пению, и любви к часам Давида научил отец. Он был владельцем часовой мастерской в центре Кельце и кантором в небольшой синагоге на Нововаршавской.)

Упаковали картины, нарисованные неким Шевченко, украинцем. (Все перед отъездом заказывали картины.) На их картинах были изображены женщины над субботними свечами, мужчины над Торой и евреи – вечные скитальцы. Сцены с Торой им нравились, потому что синагога напоминала келецкую, на Нововаршавской, а вот Вечный Жид вызывал сомнения. Он сидел усталый, босой на обочине дороги, с Торой в одной руке и посохом в другой; башмаки висели у него на шее. Возможно, были ему тесны, а может, он их берег. Так вот, с башмаками этими вышла серьезная промашка: старые, грязные, они соприкасались со Священной книгой! (На это обратила внимание Зысля. Она превосходно знала разные запреты и наставления, потому что религии ее учила жена раввина с Повислья. Раввин жил на углу Хелмской, Зысля – на Черняковской, напротив была миква и молитвенный дом. После смерти раввина его место занял зять, последователь цадика из Пясечна. У него имелся врачебный диплом, к тому же он был шурином цадика из Козенице. Когда Зысля лежала в больнице, раввин дал ее матери лекарство и произнес три слова: Гот зол трефн. И Бог помог, на следующий день горячки как не бывало.)