Город на Стиксе - Наталья Земскова

— В точно таком дворе нашли Сашку, — не принял он моих восторгов и кратчайшим путем провел к нужному дому. Мы резво поднялись на четвертый этаж построенной в шестидесятых хрущевки и оказались в запущенной, пронизанной характерным для старых квартир запахом, источаемым то ли скоплением вещей, то ли пропитавшими их эмоциями. Невыразительная молодая женщина в красном спортивном костюме впустила нас внутрь, кивнула на огромную сумку в углу и пожала плечами:

— Все, что я собрала. Вы пройдите, проверьте.

Мы поблагодарили и, отказавшись проверять, уже через минуту загружались в матвеевский «жигуленок», чтобы ехать к Геннадию домой, где нас ждала с борщом его девушка Даша, врезавшаяся мне в память своим праведным возмущением в поезде.

Съев по тарелке живого борща и набравшись духу, мы открыли сумку, где обнаружили видавший виды ноутбук, невероятное количество театральных фотографий в рамках, несколько рубашек и отчего-то — коллекцию женских цветастых платков, аккуратно разложенных по пакетам. Геннадий по моей просьбе достал с антресолей старый коричневый, запирающийся на один замок чемодан с архивом, оставленный ему Водонеевым, а сам принялся возиться с компьютером, который оказался запаролен. Архив начал копиться с незапамятных, еще докомпьютерных времен, и я с трепетом подносила к глазам листки (они так и назывались — «Листки»), скрепленные степлером странички, где торопливой Сашиной рукой были сделаны записи, датированные разными годами:

«О смысле жизни.

Человек должен выразить себя до конца, достать из себя все, что заложено, чтобы потом, на закате, увидеть собственную эволюцию. Ни для каких не для потомков. Ни для какой не для вечности. Для себя. Но за это надо платить. И хорошо, если деньгами».

«Жизненный опыт дается человеку для того, чтобы, все осознав, наступать на одни и те же грабли».

«Об искусстве.

Нельзя придумать новую культуру. Ее не может быть. Есть только бесконечное возвращение к прошлому и переосмысление его сквозь призму настоящего. Серебряный век во многом был обращен к античности. Мне близка античность, где все было гармонично, любовь — тоже».

«О смерти.

По этому поводу я уже не переживаю. Ну, какая разница, куда она ко мне придет — в собственный особняк или в богадельню? Да и если поразмыслить, ну, неужели она мне принадлежала, эта проданная квартира? Неужели нам здесь вообще что-то принадлежит?»

«Жизнь — это череда встреч перед вечной разлукой, к которой необходимо готовиться. Ждать ее не нужно, а готовиться — необходимо. Никто ведь не знает, когда состоится».

Обнаружилась в чемодане и рукопись первой книги «Воспоминания вместе с закатом». Открыла наугад, прочла:

Монотонно,

Скрипосонно, —

Надсадно

Ранят сердце

Грусти певцы

Над садом…

В другом месте:

Шепчу: шевелюра… люиры, люиры…

О, мгла инородна. Ловлю ваши блики,

Велю переплавить, как волны, вас в лимбы,

Вампиры Любви в том Потопе Великом[1]

Многие стихи мне были знакомы, но как неофита — и в который раз! — меня поразило это нагромождение образов, блеск, фееричность, переизбыток цитат и аллюзий. Игра созвучий и россыпь метафор воздействуют опосредованно, акустическим образом — будто не доверяя слову, им же и написанному, Саша Водонеев при всякой возможности всюду и всем читал свои стихи. Расшифровывал звукопись.

И опять я думала о его трагическом непопадании во время, о его-не его Серебряном веке, где счастливее он, конечно бы, не был. Но там, мне казалось, отдельно взятая трагедия конкретной поэтической души под именем «Александр Водонеев» рифмовалась бы с общей (конечно, трагической) судьбой поколения. А когда все и всё, вроде чуточку легче…

Я вспомнила один из его последних спектаклей в «Другом театре», где Водонеев играл Привидение. По сюжету это Привидение парило высоко в воздухе, и Сашу поднимали аж под потолок, больно сдавливая тугими веревками. После этого у него в легких обнаружились затемнения, Сашу положили в больницу, и я вдруг подумала: чужое время сдавливает и выталкивает.

В чемодане было много фотографий в рамках. С изумлением я обнаружила Сашу в роли Джерри в спектакле «В ожидании Годо» — совсем еще юного актера Свердловского театра драмы, человека, абсолютного уверенного в том, что Годо никуда не денется, придет, и вообще все вокруг — обязательно! — будут жить долго и счастливо.

— Геннадий, — поднялась я от чемодана, — а что с последней рукописью, где она?

— Слава тебе господи, отдал главреду книжного издательства — там взяли! И снял с себя ответственность. А! Вот, открылось.

Мы с Дашей подскочили к Матвееву, который, наконец, зашел в последний текстовый документ владельца ноутбука, и в полной тишине прочитали:

Фиолетовая астра

Спит в хрустальном саркофаге,

Лето снится ей напрасно.

Жить осталось на бумаге.[2]

* * *

Делать нечего — надо было звонить Дуняшину. Потому как больше звонить все равно было некому. Ведь не Жанке же с ее стриптизерами-сербами. И не Галке. Пока не было этой ужасной записки в маскараде, все можно было отнести к моим личным бредням на ровном месте, но теперь. Теперь проявил себя Некто, кто так или иначе заинтересован в этом сюжете, который — сейчас я перестала сомневаться — будет разворачиваться и дальше.

Велела Дуняшину ехать сюда, в центр, попрощалась с Матвеевым и его Дашей и, споткнувшись о первую попавшуюся блинную, уселась за маленьким ярко оранжевым столиком — ждать Олега. Он появился, как всегда безэмоциональный, и, несколько приподняв брови, приготовился слушать. По мере моего сбивчивого рассказа эти брови ползли и ползли вверх, но когда я дошла до объяснения Людмилы Стрельцовой, они вернулись на прежнее место. Дуняшин, весь подавшись вперед, ловил каждое мое слово. Наконец, я достала записку и протянула ему. Олег прочитал ее раз двадцать, что я поняла по едва заметному шевелению губ.

— Ну, ты даешь, Кронина! — шепотом выдохнул он и, откинувшись на спинку стула, принялся ковырять блин с вареньем. — Чего теперь делать-то?

— Идти конечно, к Фомину и к Арефьеву! Но идти нужно мне, понимаешь?

— Да, Фомин — та звезда с кандибоберами. И Арефьев не лучше. Значит, верно, тебе.

— Фомин в Москве. Как надолго, не знаю. Я звонила — пока не вернулся. А Арефьев уехал на море.

— Погоди. Погоди с Фоминым. Дай еще раз мне эту записку.

Не отвлекаясь от блина, Олег наклонился над мятой полоской бумаги и медленно проговорил: