Дверь - Магда Сабо

Было отчего в отчаяние прийти. Никто ведь не имел туда доступа, только мне было разрешено, да и то единственный раз. А ломиться насильно – не знаю уж, чем это и кончится. Испуг подсказал мне одно возможное решение, и я попросила подождать до завтра: попробую сама, наедине поговорить с Эмеренц. А уж не удастся, тогда и обсудим, что делать. Забежав к ней поближе к вечеру, я крикнула в щелку, что понимаю, почему не открывает, и целиком на ее стороне: твердо обещаю никого не пускать, только сама войду и сделаю все необходимое. А ее придется забрать; не хочет в больницу – у нас можно побыть, с Виолой, в комнате моей матери. Врач уже предупрежден: лекарства быстро ее на ноги поставят, вот сама увидит.

Предложение это так ее возмутило, что даже голос у нее окреп. Без единой запинки прокричала, что, если не оставим ее в покое, к ответственности нас привлечет за нарушение неприкосновенности жилища. Никто у нее не отнимет права оставаться до выздоровления дома и сидеть, стоять или лежать где заблагорассудится. Вот уж подлые, назойливые нахалы! Посмеем сунуться – я или еще кто – чтобы поимели в виду: у нее топор, пришибет на месте. В смятении вернулась я домой. Вечером пришли Бродарич с мастером-умельцем и сыном брата Йожи и решили: общими силами взломают дверь, а врач подождет снаружи. К себе ее взять сын брата Йожи не может из-за детей, не пристала бы зараза какая-нибудь; но к нам по лестнице обещал довести. Мне же отводилась задача уговорить ее приоткрыть дверь, хотя бы ключ только повернуть, а там уж они справятся.

Муж не возразил ни слова, хотя акция задумывалась и подготавливалась без него. Одного не мог взять в толк, почему я сама не своя; что тут такого: ну взломают дверь – потом заколотят. Старуха который уже раз отказывается открывать, как же быть, если она не совсем в себе, уединилась, как Ахиллес; придется силком спасать. Спокойно могу забирать ее к нам, если пойдет; ему, положим, мешает постороннее присутствие, но тут случай особый: она нуждается в уходе, должна полежать в тепле. Не бросать же ее на произвол судьбы! Мы себе этого никогда не простим, нечего тут и объяснять. А вот моя паника совершенно беспочвенна и необъяснима. Ведь я же люблю старуху, почему же одна мысль взять ее на время доводит меня чуть не до слез? Я молчала, ничего не отвечая. Да и что было ответить. Никто ведь тайны Заповедного Града не знал.

Мы уговорились с врачом и г-ном Бродаричем, что оставим ее еще на эту, последнюю ночь. А завтра после утреннего приема в поликлинике начнем действовать. Ночь я провела плохо, мучили сомнения. Собственно говоря, я все еще колебалась, пока наконец не решила: ничего другого не остается. Спасти ее можно только ценой предательства. А не лечить – она просто умрет. Может быть, еще не поздно, организм у нее железный; а при некоторой ловкости, толике обдуманной лжи и тайну ее удастся сохранить. Только сил для этого не жалеть, побольше энергии вложить. И с утра пораньше я постучалась к ней, прося встать днем и на секундочку выглянуть, чтобы успокоить окружающих. Ее ведь совершенно не видят; зачем заставлять всех предполагать самое худшее, это неразумно; она же знает, как ее тут любят, – кому хочется упрек в безучастности заслужить. План сводился к одному: убедить ее чуточку приоткрыть дверь. Тогда стоящий за моей спиной врач вытащит ее за руку, а мы все – мастер-умелец, г-н Бродарич, сын брата Йожи и я – уж как-нибудь доставим к нам. Она ответила, что как раз собиралась позвать меня через кого-нибудь. Сама выходить и показываться не будет, а я чтобы пришла – с коробкой, побольше и подлиннее: подох ее старый кот, тот, кастрированный; надо его похоронить. А докторов никаких не нужно – и чтобы сюда не ходили. Не верят, что жива, и пусть, провались они совсем; поверят небось, если от нее что-то понесут. Сказать, что грязное белье, – рот заткнуть этим любопытным, этим лоботрясам.

С трудом разобрала я ее полушепот, а разобрав, пришла опять в полное смятение. В жизни не хранила я никаких коробок; откуда мне гроб взять для кота? И вообще других забот у меня нет, кроме как с дохлыми кошками возиться? Дел выше головы! Но я, конечно, обещала; вытащила из подвала старый негодный чемодан и даже немного утешилась под конец: осложнение с котом только облегчало задачу. Эмеренц придется приоткрыть все-таки дверь, чтобы передать труп, а врач воспользуется. Только бы не получилось, что он сможет явиться, как раз когда я не смогу! К четырем просили быть на телевидении – взять интервью, без четверти будет машина, а врач только к этому времени освободится… Ну ладно: я окликаю Эмеренц, она отпирает, подаю ей чемоданчик, принимаю его обратно. Тут врач с сыном брата Йожи, Бродаричем и мастером вытаскивают ее и переправляют к нам, а я еду на телевидение. Бледная от волнения, я одну за другой поглощала успокоительные таблетки, словно пралине; хотя утром такой выход представлялся мне в общем самым реальным и простым, даже стыдно было, что сама не додумалась.

Перестелив в комнате матери постель, я первый раз за зиму затопила там и принялась за уборку. Собака тем временем лаяла без умолку, и заявлявшиеся к нам репортеры с некоторым недоумением наблюдали весь этот кавардак. Теперь-то я понимаю, почему не допускала тогда возможность неудачи. Впервые в жизни оказалась я в ярком свете рампы, этот блеск меня и занимал; остальное как бы скользило по поверхности сознания. Собственно, ни один здравомыслящий человек не усомнился бы в осуществимости задуманного. Комната матери свободна, пес будет только счастлив, Эмеренц к нам привязана и настолько-то знает меня, чтобы даже в самом дурном настроении положиться на мое слово: никого к ней в запертую квартиру не пущу и о четвероногих ее обитателях позабочусь. Пугал меня, в сущности, лишь тот живо представлявшийся момент, когда кроме меня – единственной, кому склонна была открыть, – увидит она в щелку своего исконного врага: доктора. Это меня страшило даже больше предстоящего телеинтервью, хотя от одной мысли оказаться перед телевизионной камерой я уже покрывалась холодным потом.

Условясь с врачом встретиться перед квартирой Эмеренц, я еще успела накрыть дома к обеду. Собака вела себя в тот день совершенно ненормально: сначала выла не переставая, потом смолкла, будто лишась голоса. Я вывела ее гулять, но она тотчас запросилась обратно и улеглась, не отзываясь на звонки в дверь, не подымая головы, хотя не спала, лежала с открытыми глазами. Мне бы внять этому крайнему унынию, но я ведь не Эмеренц. Не сочла я дурным знаком и то беснование, которому предался пес, увидев, что ухожу без него. Взяла я с собой и чемоданчик, путано объяснив остальным участникам акции, что заберу с собой кое-какие вещи. Сын брата Йожи прибыл минута в минуту с присланной за мной машиной. Шофер передал, что на телестудии рассчитали не совсем точно, просят извинить, но там еще гримеры – и редактор хотел бы предварительно обговорить передачу, так что ехать надо немедля; давайте, садитесь. Я сказала, что никак не могу, неотложное дело; правда, ненадолго. Шофер дал мне пять минут. В принципе этого было бы довольно: перебежать через улицу, принять чемодан с котом; остальные тут же ее подхватят – и к нам, а я тем временем запру дверь и отдам ключ Эмеренц: никто, мол, в квартиру не войдет, все будет в порядке. А после телепередачи подсяду к ней и постараюсь убедить, что прекрасно уживемся вместе, за питомцами ее честь по чести присмотрю, пока не встанет. Убедить Эмеренц! Надо же такое вообразить. Словно затмение какое нашло. Уверовала, во что хотелось верить. Было ровно без четверти четыре, я побежала к Эмеренц, вместо своих телевизионных ответов обдумывая, что скажу ей. Шофер, указав на свои часы, демонстративно поднял вверх пять пальцев. Ладно-ладно, обещала же. Не больше пяти минут.