Бэд Рашн. Книга 2. Архангелы и Ко - Федор Чешко

…"Во-он тот холм» был именно тем плешивым бугром, на котором вчера маячили трое всадников. Сейчас на плоской серопесчаной плешине остались только следы – то ли копыт, то ли кулаков, то ли ещё чего-то.

Взобрались. Постояли, отсапываясь. Осмотрели следы. Внимательно оглядели окрестности. Не обнаружив ничего подозрительного, двинулись вдоль гривы – держась поближе к роботу и не зевая.

Идти было трудно – так, будто всё время вгору. Хоть когда по-правде приходилось взбираться на очередной всхолмок, хоть когда с очередного этого всхолмка надлежало спускаться, особой разницы не чувствовалось.

Довольно долго в интеркомовских динамиках слышно было лишь натужное сорванное дыхание, да ещё (это в седловинках, где песок затягивала чавкотная синюшная склизкость) раздраженный многоголосый мат. Потом кто-то – кажется, Крэнг – вдруг решил сообщить:

– Я вот иду и всё время думаю…

Матвей заржал. И ещё кто-то заржал. Крэнг повысил голос:

– …всё время думаю: как мы потом попадём обратно в корабль?

– До «потом» и «обратно» ещё знаешь сколько!.. – легкомысленно сказал Молчанов.

– Мак и Лафорж сейчас должны заниматься тамбур-тоннелем, – это наверняка капитан Клаус высказался.

А то ли Дикки-бой, то ли Фурункул пробурчал, сопя:

– Лучше бы они «Вихрь» починили. Топчись тут теперь пешком…

– Даже будь «Вихрь»… уф… исправен, мы бы всё едино топтались пешком, – утешил Матвей труднораспознаваемого бурчальника. – Глиссер даже при маскировочных ухищрениях с орбит… орбиты куда легче засечь, чем пешую группу при ухищрениях же.

Уже однозначно идентифицируемый голос немца Кадыр-оглы дополнил:

– Они пробовали чинить. Не выходит (так однажды утром сказала гроссмутер Марта, накануне проглотившая свой лорнет). Там какая-то проблема с кодовым пускателем. Серьёзная проблема.

Бухгалтер Рашн не стал разъяснять, что «серьёзная проблема» – это на самом деле из мелочей мелочь, однако дополненный ею пускатель оживляющего пульта теперь не откликается даже на правильный код (в чём уже наверняка имели возможность убедиться Шостак-сын и его бывалый секретарь). Но делать причину неработоспособности глиссера достоянием широкой общественности покамест рано. Мало ли какой стороной может вывернуться ситуация…

– А чё вы, короче, боитесь этой орбиты?! – злобно осведомился непосвящённый в тонкости происходящего Фурункул. – Ну, конкуренты… Даже конкуренты не обязательно шваханут так вот сразу, короче, ни за соплю неутилизированную.

– Раз боимся, значит, есть чего! – отрезал Клаус.

По Матвееву разуменью, Фурункул бы не должен был удовольствоваться таким ответоподобным отрезом. Но Фурункул, как ни странно, удовольствовался. Во всяком случае, он промолчал – только междометие издал какое-то непонятное (впрочем, исполнителем раздавшегося в интеркоме отрывистого «э-эыф!» не обязательно был именно он).

Похоже, азиата Клауса тоже обескуражила такая покладистость оппонента.

– Ну, что молчишь?! – воинственно осведомился Кадыр-оглы.

Ответа не последовало, и он уже с лёгкой тревогой окликнул:

– Э-хой, Фурункул!

Четверо людей и робот как раз взобрались на очередной бугор (едва ли не на самый высокий из всех уже пройденных) и не то что остановились передохнуть, а так, призапнулись малость перед крутоватым спуском. И сразу выяснилось, что людей уже не четверо.

Обладатель неблагозвучно-медицинского прозвища и Дикки-бой всю дорогу держались позади. Но теперь, невольно глянув через плечо на объект Клаусова тревожного оклика, Матвей обнаружил лишь одну крупногабаритную фигуру. Причём то, как оная одинокая фигура запульсировала подбородком дыхательного намордника, неопровержимо доказывало, что это именно её голос засипел в интеркоме:

– Слушай, Клаус, ты уже второй раз назвал его Фурункулом. Я бы на твоём месте…

– Меня сейчас гораздо больше интересует ЕГО место. Куда он проп?..

– …на твоём месте поостерёгся, – невозмутимо гнул своё Крэнг. – Он парень терпеливый, и всегда считает до трёх (дальше просто не успел выучиться). А потом… Знаешь, как он обломал Хека Голову? Не знаешь… Правильно, о таком лучше не знать.

Резкий противный скрип, бесстрастно переданный интеркомом, скорее всего был произведен Клаусовыми зубами.

– Так как же полагается величать твоего этого… головолома? – осведомился Кадыр-оглы, доскрипев.

Молчанов понял уже, что затевается какая-то остроумность (в смысле Крэнговых представлений как об уме, так и об остроте оного). Догадался, но воспрепятствовать не успел. Дикки-бой медленно, чуть ли не торжественно даже произнёс:

– Карбункул.

В следующий миг внутришлемный динамик взорвался громовым свирепым рёвом. Исполнительный механизм закрутился на месте, будто недодавленный таракан; Клаус рванул из-за спины штурмовушку… А Матвей, глядя на Крэнга, даже не вздрогнул. Крэнг тоже не вздрогнул. И не шевельнулся. Он спокойно сказал:

– Заткнись.

Рёв как обрезали. Мгновением позже на бугряную вершину выкарабкался пропавший «головолом», сплошь перемазанный в давленной синюхе. Выкарабкался, встал с четверенек и прохрипел, по-пёсьи давясь злобным нутряным клокотанием:

– Вот хоть раз, хоть ещё один раз только попробуй… Короче, не посмотрю, кто ты там… Понял?

– Заткнись, – повторил Дикки-бой, а потом заговорил неспешно и ни к кому специально не обращаясь: – Если человек на подъёме поскользнулся, съехал на пузе вниз, разлёгся, как свинья в луже, и отдыхает – так что, спускаться за ним, силком поднимать? Ещё чего! – Дик вдруг очень несолидно хихикнул, сообщил ни к селу, ни к городу: – Он в жизни всего-то и прочитал, что пару-другую заголовков…

– Можно подумать, ты прочитал больше, – хмыкнул Молчанов.

Крэнг будто не слышал:

– Есть такой детективчик, древний ещё, из классики. Шекспир, кажется, написал про мисс Марпл – «Голубой карбункул». Так вот этот шиз, – Дик, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем себе за спину, давая понять, что имеет в виду не Шекспира, – этот шиз воображает, что раз карбункул, значит обязательно голубой. Будто бы на самом деле карбункул и фурункул не одно и то же. Дикарь.

Услыхав это последнее слово Матвей передумал говорить другу Дикки-бою придумавшуюся уже ядовитую гадость и невольно заозирался. И сам друг Дик заозирался тоже. А Клаус сказал устало:

– Хуже, чем дети… Хватит дурака валять, давайте идти. И хватит трепаться. Радио у нас, конечно, слабое, но всё равно… Как сказал бы русский Молчанов, береженного Бог бережет, а неосторожного конвой стережет.

И снова спуск-подъём, ать-два, левой-правой… На жадных захлёбистых вдохах маска сдавливает лицо; на каждом выдохе якобы незапотевающие вотч-амбразуры подёргивает мутный туман, который иногда успевает, а чаще – не успевает попрозрачнеть до следующего оглушительного «х-хы-ы!»; изготовленное оружие отрывает руки; якобы мягкая и якобы газонепроницаемая манжета дыхательного шлема, кажется, уже до мяса протёрла затылок; при каждом шаге грузно гупает по бёдрам и пояснице навьюченное барахло; под всё невыносимее тяжелеющими башмаками то шорох песка, то засосливое чмоканьё синюхи… Хорошо, хоть смрад почти пропал. Только это не потому, что гадкое плодовое тело перестало вонять аммиаком. И не потому, что управляющий процессор удосужился отладить работу дыхательной синтез-системы. А потому, что когда концентрация вонючки с учёным именованием «эн аж три» достигает какого-то там порогового уровня, воспринимающие рецепторы в человечьем носу объявляют себя банкротами и закрывают лавочку.