Вовка Грушин и другие - Юрий Сотник

– Небось даже плакать не может, – прошептала Аглая.

– Как в могиле, – кивнул Дудкин.

Зазвонил телефон.

– Лешк, подойди, – сказал Антон, не спуская глаз с композитора.

Я взял трубку. В ней послышался женский голос:

– Это квартира Дудкиных?

– Да.

– Гога Люкин у вас?

– У нас, – машинально ответил я.

– Скажите, чтобы он немедленно шел домой! – раздраженно заговорила женщина. – Я его по всему дому ищу. Скажите, что, если он через минуту не вернется, я сама за ним приду и ему уши надеру.

Когда я передал ребятам этот разговор, Дудкин чуть не заплакал от злости.

– У тебя в голове мозги или что? Не мог сказать, что его у нас нет!

– Недоразвитый какой-то! – прошипела Аглая.

Сеня поднялся с дивана. Он сделался вдруг каким-то очень спокойным.

– Так, значит… Где у вас руки вымыть? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сам направился в ванную. Там он стал перед умывальником, а мы – за его спиной.

– Сень… Как же теперь? – спросила Аглая.

– Что – как? – буркнул тот и открыл кран.

– Как же с Гошей-то?

– К родителям его отведете, и все. Тут без взрослых не обойдешься.

Несколько секунд мы оторопело молчали.

– Сеня, а ты? – спросил наконец Дудкин.

– Мне в кино пора. Меня Боря ждет.

И снова наступило молчание. Руководитель скреб ладони под струей, а Дудкин и Аглая смотрели на его короткую шею, на толстые уши. И шея и уши были сейчас красные.

Потом Сеня быстро вытер руки полотенцем, потом он бочком, отвернувшись к стене, выбрался в переднюю… Там, стоя лицом к вешалке, он принялся надевать плащ. Он делал вид, будто совсем не торопится, но долго не мог попасть рукой в рукав.

– Значит… пока! – буркнул он, шмыгнул к двери, мгновенно открыл ее и затарахтел подметками по лестнице.

Только тут Аглая перестала молчать. Она выскочила на площадку.

– Трус паршивый! – крикнула она плачущим голосом и затопала правой ногой. – Трус паршивый! Трус паршивый! Трус паршивый!

Дудкин молча втащил ее за локоть в переднюю.

– Хватит тебе! – сказал он сердито. – Давай жребий тянуть.

– Какой еще жребий? – всхлипнула Аглая.

– Ну, кто его домой поведет… Уж лучше пусть кто-нибудь один страдает, чем сразу все.

Но Аглая замотала головой и закричала, что не надо никакого жребия, что она скорей умрет, чем одна поведет Гошу к родителям.

Решили вести его все вместе. Наше счастье, что дождь усилился и во дворе никого не было, когда мы вели Гошу к подъезду. Собственно, вели его Аглая с Дудкиным, а я шел сзади. В своем зеленом дождевике до пят композитор семенил мелкими-мелкими шажками. От этого казалось, что он не идет, а будто плывет, совсем как танцовщица из ансамбля «Березка». Капюшон был натянут ему на голову, вместо лица белела гипсовая блямба. Гоша поддерживал ее ладонями, чтобы она не тянула за волосы, а его, в свою очередь, держали под руки Дудкин и Аглая. Они тоже семенили, чтобы идти в ногу с композитором.

Наконец мы добрались до квартиры Люкиных. Аглая и Дудкин взглянули на кнопку звонка, но никто из них не подошел к ней. Дудкин вынул скомканный платок и принялся вытирать им лицо и светлые вихры на темени. Покончив с этим, он снова взглянул на кнопку и стал откусывать заусеницу на большом пальце. Аглая его не торопила.

– Противный мальчишка! Ну и наподдам я ему сейчас! – послышался сердитый голос.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина, похожая на испанку, в красном шелковом плаще. Она застыла в красивой позе, положив левую руку на бедро, а правой держась за дверь чуть повыше головы.

– Что это еще у тебя? А ну-ка сними! Композитор не шевельнулся.

– Я кому говорю? Сними сию минуту!

– Оно не снимается, – чуть слышно сказал Антон.

– Это гипс… Он… он прилип… – пролепетала Аглая.

Гошина мама оглядела нас большими глазами и бросилась в переднюю.

– Аркадий! Иди сюда! – крикнула она. Появился папа композитора, очень высокий и толстый. Над ушами у него курчавились волосы, а на темени поблескивала лысина. Брови у него были такие же густые, как у Гоши. Он мне понравился гораздо больше, чем мама. Он вышел вместе с ней на площадку, посмотрел на Гошу и сказал только одно слово:

– Любопытно!

Мама гневно зыркнула на него глазами, но промолчала.

– Он не отлипает, этот гипс… – снова залопотала Аглая и повернулась к маме: – Мы хотели маску сделать… чтобы вам… ко дню рождения…

– А как он дышит? – спросил папа.

– Вот… трубочки, – показал Антон.

Папа нагнулся, посмотрел на трубочки и, взяв своего сына за плечи, повел его в квартиру.

– Заходите, пожалуйста, – сказал он нам. В комнате Аглая с Дудкиным невнятно объяснили ему, что у Гоши прилипли волосы на лбу и возле ушей, что брови тоже, может быть, прилипли… Папа сел на стул и, поставив Гошу между колен, слегка подергал маску.

– Неплохо тебя упаковали!

– Тебе все шуточки! – сказала Гошина мама. Скрестив руки на груди, она сидела на краешке письменного стола.

Папа встал, вынул из ящика стола лезвие от безопасной бритвы и снова вернулся к Гоше.

– Теперь не вертись, а то порежу. – Осторожно сунув лезвие под край формы, он стал подрезать прилипшие к ней волосы.

– Я не могу на это смотреть, – сказала мама и ушла из комнаты.

Минут пять папа занимался своей работой. Наконец он вынул лезвие и передал Дудкину.

– Ну, а брови, наверное, пострадают. Держись! – Он дернул за форму, и та осталась у него в руках. В ней темнели волосы из Гошиных бровей, но их было немного.

Все мы смотрели на Гошу. Он стоял, крепко зажмурившись. Лицо его, сначала бледное, постепенно розовело. Вот он приоткрыл глаза и тут же снова зажмурился (как видно, он отвык от света). Но вот он снова их открыл и больше не закрывал. Мы думали, что он набросится на нас с кулаками или, по крайней мере, заплачет, но он ничего этого не сделал. Он посмотрел на форму, на всех нас, на папу и тихо спросил:

– Получится?

– Несомненно, – сказал папа и позвал, разглядывая форму: – Томочка! Операция окончена.

Мама быстро вошла в комнату.

– Мама, получится! – сообщил ей композитор.

Она присела перед своим сыном, разглядывая, повертела его в разные стороны.

– Выкиньте эту гадость! – сказала она, кивнув на форму.

– Что ты, голубушка! Твой сын такие муки перенес, и теперь, когда главное сделано… Нет, это дудки!