Свободные от детей - Юлия Лавряшина

О муже ее, который когда-то был ведущим актером этого театра, я только слышала. Он умер лет за пять до того, как у них появилась я, и Льва Михайловича мне показывали только на снимках. Мне запомнился пронзительный взгляд картинно-красивого героя-любовника. Я еще тогда, помнится, подумала, что иметь такого мужа — сплошная головная боль.

— Он и раньше мне изменял, — ее губы словно сковывает многолетней болью, она произносит слова почти неразборчиво. — Слухи доходили. Вы же знаете театр! Стоит неровно дохнуть в чью-то сторону, уже вся труппа об этом шепчется… Так что я была наслышана о его подвигах, но — представляете? — не верила! Все думала, что завистники пытаются его оклеветать. Мы ведь были на редкость красивой парой…

— Я представляю, — осмеливаюсь вставить.

Зинаида Александровна кивает с уверенностью женщины, которая не нуждается в комплиментах.

— А в этот раз я самым банальным образом их застала у него в гримерке. Не подумайте, что выслеживала! Боже упаси… Случайно зашла. А дверь оказалась не заперта. То ли у них так скоропостижно все случилось, что не успели закрыться, то ли… Я уж грешным делом потом думала, что эта дамочка специально оставила дверь открытой, надеясь, что я зайду. Мы ведь с ней соперничали на сцене. И муж это знал, как никто другой! Вот что меня подкосило. Что именно с ней, с той, что столько лет пыталась стереть меня в порошок, платья рвала перед премьерой! Я один раз булавками все сцепила перед самым выходом и так отыграла первый акт. В антракте в несколько рук зашивали… А он предал меня ради нее. Не просто изменил, а именно предал.

— Тут дело уже не в любви, — опять бормочу я, хотя она не нуждается в моих комментариях.

Но Зинаида Александровна подтверждает:

— Любви не стало в тот же момент. У меня внутри все будто напалмом выжгли. Раз — и мертвая пустыня. Самое ужасное, что вымерло все живое, и моя почти звериная любовь к детям тоже. Мне стало в тягость все! Вся жизнь. Играть не могла, читать не могла, разговаривать. А он этого даже не понял… Пытался прощение вымолить. При чем здесь прощение? Мне нечем было его прощать! Души не осталось. Вот как в современных фильмах ужасов показывают зомби — такой я и была.

Выдержав паузу, на которую она мастерица, Зинаида Александровна просит меня подать ей водички, и только освежив горло, продолжает:

— А вернул меня к жизни прекрасный принц! Вот и не верь после этого в сказки…

— Поцелуем вернул? — скромно интересуюсь я.

— Да уж не без этого, — отзывается она с усмешкой. — Дело тоже было на гастролях, только в Белоруссии. Тогда мы еще считались одной семьей… Костя был нашей «восходящей звездой», знаешь такой эпитет? Немного снисходительно звучит, недоверчиво… Звездой он так и не стал, чего-то не хватило. Хотя он был безумно обаятельным, остроумным, пластичным. Молодым, гораздо моложе меня, — она останавливается и скупо поясняет: — Он умер уже очень давно, поэтому я могу доверить вам эту историю. А я, старая кошелка, все живу и живу.

— Я вас умоляю!

— Но мы не об этом сейчас. Он меня вытянул из этого холода, в который я погрузилась. Хотя внешне все началось с заурядной интрижки. Как-то пошло вроде бы на гастролях… Выпили в компании вина, кровь взыграла… — протяжный вздох. — Когда рассказываешь, все кажется таким пустым… А наполнило меня от сих до сих.

Она касается кончиками пальцев макушки и пяток, по-домашнему обтянутых носочками. Жест изящен и выверен, рука в перстнях… Молодые актрисы лишены этого аристократизма, может, и показного, но убедительного, вызывающего трепет сердца и скованность языка. Хочется только слушать ее и смотреть…

— Понимаете в чем дело, Зоя, — Зинаида Александровна пристально вглядывается в тот кусочек своей жизни, когда она родилась заново, — ему принадлежало все во мне: душа, тело, мысли, желания. Все! Это было настоящее безумие, но нам как-то еще удавалось сохранять трезвость мысли, и в театре никто ничего не пронюхал. Самой не верится, что такое вообще возможно. У нас, конечно, были какие-то кодовые фразы, которые мы употребляли при других, если хотели дать понять, что нужно срочно остаться наедине. Или напротив — что это невозможно.

Ее легкий, совсем не старческий смех ветерком струится по комнате. Глаза лукаво прищурены, удлиненные ногти поблескивают. До сих пор кокетлива, очаровательна… Когда вмешиваются цифры, складываясь в нечто невообразимое, ужасая, разум отказывается в это верить, ведь вот же сидит передо мной — живая, блестящая, подтянутая! На каблучках ходит, и так стремительно, что даже я устаю с ней рядом. Восторг, а не женщина… Каким идиотом, похоже, был ее муж!

Точно услышав мои мысли, Зинаида Александровна поясняет:

— А мужу я сообщила о своей любви в первый же день. С недобрыми чувствами, конечно… Позлорадствовать хотелось. А он не поверил! Представляете, Зоя? Он отказывался верить, что я могу ему — такому замечательному и непревзойденному — изменить!

— Самонадеянный был человек…

— Талант, — отзывается она с неожиданным уважением. — Они оба были невероятно талантливы. Мне казалось, что оба могли сыграть что угодно: хоть Гамлета, хоть его мать…

Я сдержанно усмехаюсь, боясь хоть чем-то задеть ее. Но она сама улыбается во весь рот. Мне кажется, что Зинаида Александровна взглядом просит побудить ее к продолжению. Но мне и самой хочется узнать, что же там было дальше в этом ненаписанном романе.

— Мы встречались года три, — охотно откликается она на мой вопрос.

Но больше не улыбается, и я понимаю, что та застарелая боль все еще не умерла в ней. Но это не страшно… Она позволяет этой много пожившей женщине чувствовать себя живой.

— А потом? — тороплю я.

— А потом мой муж стал болеть, сначала инсульт, потом… Ну, неважно! Все эти физиологические подробности — к чему они? Я все свободное время проводила у его постели, ну, и дети, конечно… И наши встречи с моим прекрасным принцем как-то сами собой сошли на нет. И такой острой потребности в них больше не было, вы же понимаете! Костя выполнил свою миссию, спас меня, когда я была на грани, вытянул.

— Он был женат?

Она задумчиво качает головой:

— Он женился, когда уже заболел мой муж, и я дала понять, что останусь с ним во что бы то ни стало. Теперь тем более… Его жена была не из нашего мира. Совсем молоденькая девочка, хорошенькая, пустенькая… Ей хотелось бриллиантов и мехов, Костя бегал по елкам, подрабатывал, как мог, и на радио, и со студентами занимался. А переутомление начал водкой лечить… Ну, вы знаете, как это бывает! Он часто звонил мне, мы ведь остались добрыми друзьями. Нет, не так! Мы стали родными людьми, понимаете? Всем делились, все обсуждали. Я умоляла его не надрываться, но где там! Его жена все требовала и требовала… Я тогда мужа похоронила, и Костя хотел уйти ко мне, но там у него уже родилось двое детей, и я не пустила его. Наверное, зря… Та девочка его погубила своей жадностью неуемной. У него ангина началась, температура под сорок, а он решил выпить, чтобы взбодриться и бежать Дедом Морозом работать. «Скорая» его даже до больницы не довезла.