Лесной замок - Норман Мейлер

Приглашение ветеринара стало для Алоиса дополнительной карой. Платить приличные деньги за визит к дохлой свинье? И зачем? Только потому, что ему захотелось узнать причину смерти. Но и это его желание — сущий идиотизм! Он ведь не собирается заниматься свиноводством; в ближайшей перспективе, как минимум; но все равно ему необходимо было узнать. И тут он увидел, что ветеринар — если, конечно, он достоин столь высокого звания — ставит диагноз post mortem[5]с такой же приблизительностью, с какой толковали о хворях свиньи соседи. Понадобятся, объяснил он Алоису, дополнительные расходы на лабораторное исследование, которое может быть проведено только в Линце. А вот это уж к черту! Такая трата была бы попросту непристойной. А теперь, помимо всего прочего, ему пришлось похоронить свинью целиком. У него было искушение срезать самые сочные ломти мяса, но Алоис ему не поддался. Предоставленный самому себе, он наверняка так и поступил бы: в конце концов, где у свиньи окорока, а где легкие? Но ветеринар в этом вопросе оказался как раз категоричен: «Не рискуйте, господин Гитлер. Мясо этого животного есть нельзя!»

Да, именно так и высказался ветеринар — но не раньше, чем Алоис с ним расплатился! А тут еще Анжела с ее рыданиями. Не говоря уж о необходимости собственноручно вырыть яму для здоровенной туши.

Да, следовало сосчитать все потери. Что за доход сулит ему плохонькое картофельное поле? А если вычесть из прибытка стоимость семенного картофеля и компоста, жалованье батрака, потери из-за падежа свиньи, гонорар ветеринару, откуда взяться хоть сколько-нибудь приличной прибыли? Когда бы не орех, который, как и говорили, принес ему легкие деньги, Алоис вообще остался бы в убытке.

Конечно, подбадривал он себя, серьезные финансовые трудности ему не грозят, да и грозить не могут. Одна его пенсия вшестеро больше того, что он платил батраку. И тем не менее Алоис испытывал страшную досаду. До сих пор он не сомневался в том, что всегда сумеет распознать обман, если кому-нибудь захочется обвести его вокруг пальца. Теперь же он обнаружил, что ему всучили неважнецкую землю. Когда-то, в ранней юности, он и впрямь был крестьянином. Но сейчас повел себя как городской идиот, ничего не смыслящий в сельском хозяйстве. Все равно как если бы Клара — дело, конечно, совершенно немыслимое — вздумала изменить, спутавшись с каким-нибудь деревенским пареньком. Клара на такое не способна; это, положим, ясно; но разве сам он, Алоис, способен оказаться легкой добычей для деревенских хитрованов?

К октябрю он стал мрачнее тучи. Даже Кобель съежился до размеров щенка. Как же ему было теперь относиться к себе — пожилому, но не старому дядьке, между ног у которого свернулся калачиком бессильный щенок?

Клара, на восьмом месяце беременности, пыталась убедить мужа в том, что тревожиться тут не из-за чего. Мудрено ли, что он испытывает легкое недомогание, когда за плечами уборка картофеля и пропасть тяжелой работы? С женщинами, внушала она ему, такое случается после родов. Столько сил ушло на вынашивание ребенка, столько надежд и тревог, что потом поневоле испытываешь опустошенность. Младенец родился, красивый и крепкий, а матери неможется. Какое-то время. Это бывает. И огорчаться тут нечему.

Она никогда еще не пускалась в подобные философствования, по крайней мере в беседах с ним; и сейчас это его только взбесило. «Так что ж, я, выходит, баба?» — мысленно заорал он, но произнести этого вслух не решился.

7

Кое-что так или иначе менялось, и уныние Алоиса мало-помалу пошло на убыль. Алоиса-младшего на ферме больше не было. Клара взяла на себя смелость предложить, чтобы мальчик отправился в Шпиталь на подмогу ее отцу, Иоганну Пёльцлю, уже такому старому, что помощь ему наверняка понадобится. Выяснилось, что и Алоис-младший не прочь переехать. Глухая злоба отца, способная в любую минуту перерасти в кулачную расправу над сыном, изрядно угнетала и его.

На том и порешили. Батрак отвез Алоиса-младшего в хозяйской коляске до Линца. Оттуда Алоис-младший поехал на поезде в Вайтру, а из Вайтры, снова в коляске, — в Шпиталь. Мальчик уехал, и беспросветная полоса закончилась.

В сентябре Ади с Анжелой пошли в фишльхамскую школу. Анжела — в четвертый класс, как ей и было положено по возрасту, а шестилетний Ади — в первый.

В начале сентября стояло бабье лето, и прогулка с сестрой по холмам и лугам оказалась не лишена приятности. Опасность представлял собой лишь могучий бык, пасущийся на выгороженном лугу. В зависимости от настроения животного дети или отправлялись кружным путем, или проходили чуть ли не рядом с ним. В большинстве случаев они, впрочем, на такое не решались.

Минуло совсем немного времени, и Ади сообразил, что с его стороны глупо обзывать Анжелу трусихой: она умеет дать сдачи, пусть и в словесной форме. В ответ на насмешки она объявляла Адольфу, что от него плохо пахнет. Воняет изо рта, невесть чем несет от всего тела (последнее утверждение звучало чаще).

Должно быть, она и не подозревала, как глубоко его ранят эти обвинения; меж тем они его ранили, и поделом. От мальчика действительно плохо пахло. Серой и вдобавок гнилью, на чем я, возможно, остановлюсь чуть позже. Подобный, ничем не перешибаемый запах — одна из вечных проблем с нашими клиентами. У Наглых, знаете ли, тоже хорошее обоняние.

С точки зрения Анжелы, дело обстояло предельно просто. Ади дразнится, она дразнится в ответ. На самом деле его запах вовсе не казался девочке противным, потому что к вони ей было не привыкать: тут вам и скисшее молоко, и навоз. А когда ветер задувал со стороны соседской свинофермы, девочка расстраивалась по-настоящему, вспоминая бедняжку Розу.

— Ну, и чего ты ревешь? — спрашивал Ади. — Ты назвала меня вонючкой, и плакать, наверное, надо мне.

— Да заткнись ты! Не из-за тебя же я плачу!

Ади понимал, что сестра думает о Розе, и ему становилось жаль ее. Не свинью, которую он на самом деле ненавидел и к которой ревновал старшую сестру, а саму Анжелу, потому что ее он любил. По большей части она хорошо к нему относилась. И, кроме того, безусловно, была самой красивой и смышленой девочкой во всей школе (вся школа, правда, умещалась в одной большой комнате), как он сам был там, конечно же, самым умным мальчиком.

Смотря по погоде — и тому, в какой мере на фермах решали с утра использовать детский труд, — в классную комнату набивалось не больше сорока человек; иногда их бывало всего тридцать или даже двадцать пять; но сидели все четыре класса порознь, каждый в своем ряду; и любой ученик с первого по четвертый класс (и соответственно от шести до двенадцати лет) мог при желании слушать все, что происходило в соседних классах. Это не имело особенного значения, поскольку учительница была на всех одна — фройляйн Вернер, очкастая старая дева с огромным носом.

Ади вскоре научился выслушивать пояснения, предназначенные для каждого из четырех классов. Азы немецкой истории он постигал вместе с четвероклассниками (среди которых была и Анжела), постепенно проникаясь грандиозностью героических деяний Карла Великого. А уже час спустя вместе с остальными первоклашками вовсю угадывал, что за слово напечатано на большой картонке с изображением какого-нибудь животного, которую фройляйн Вернер им показывала. В самом начале это показалось ему удивительным: вихляющие туда-сюда буковки внезапно складываются в слово. Да и картинки первое время расплывались у него перед глазами и как бы вибрировали, но вскоре все это превратилось для него в простую головоломку. К тому моменту, как он начал такие головоломки разгадывать, читать он еще не научился; тут главное было не ошибиться. И теперь он уже откровенно скучал, дожидаясь, пока до единственно верного ответа не доберутся и его сверстники. Тем интереснее ему было еще через час проходить географию габсбургских владений — Великой Империи Габсбургов, как неизменно выражалась фройляйн Вернер. Если бы ему разрешили, он безошибочно указал бы на карте те самые точки, которые безуспешно искали на ней деревенские простаки; первыми он локализовал Браунау и Линц, а вслед за ними — и Пассау, на другом берегу Дуная.