HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

Взять, к примеру, Сашу Михайлова, драматического актера местного театра почему-то имени Карла Маркса. Впоследствии Саня переехал в Москву, став знаменитым киногероем-любовником. В те годы он уже снимался, но еще обожал жену, красивую адмиральскую дочь с толстыми конскими волосами, активную любительницу приключений, вывезшую молодого мужа в нашу ограниченную лесостепь с бескрайних просторов Тихого океана. Саша еще и на гитаре играл. Партию фортепьяно в домашних условиях и аккордеона в полевых вел на две руки мастер Дядя-Вадя. Стихи штамповали я и Ёся, веселые и наглые монстры, по-медвежьи напрочь лишенные совести и слуха. Музыку сочинять было не надо, она, одна и та же, заполняла воздух по радио и из матюкальников бесчисленных праздников и шествий. Удивительным качеством, объединявшим нас с Ёсей, была абсолютная неспособность запомнить в любой песне больше одного куплета, хотя все преферансные расклады мы знали наизусть. И то, и другое приносило пользу. Второе — материальную, а первое — моральную в виде дикого числа идиотических компанейских пародий на всем осатаневшие слова и мелодии. Чопорные супруги, а к тому времени мы все были уже женаты, являлись нашей восторженной публикой, не только аплодировавшей, но и подпевавшей. Исполнялась вся эта труха в гостях друг у друга под обильную выпивку без рукоприкладства, а также на природе, в основном на волжских берегах, где мордобой, в принципе, не исключался.

— Ребята, — весело, как Роджер, предложила экзальтированная тихоокеанша, — что мы все летом да летом? Давайте встретим наступающий Новый год в лесу, под елочкой, в сугробе у костра!

Почему-то эта явная афера запала в голову туристу и физкультурнику Дяде-Ваде, и в силу своего неуемного характера он рьяно взялся за ее осуществление.

— Так, Манолис, — сказал он мне, — у моего соседа по даче есть друг лесник. На Новый год он уезжает с женой к теще в город, а нам отдает под пиршество свою заимку в лесу, вдали от шума городского, фактически в роще или чаще. До места километров двадцать пять, можно было бы и на лыжах, но ты, толстопузый, подохнешь на полдороге, а мы к тебе привыкли. Так что надеваем на скаты цепи повышенной проходимости, и на моем «москвиче» в два приема едем к лешему. У него в сугробах какой-то затерянный мир — вакуум чести и совести нашей эпохи. Стол накрываем на восемь человек — ты, я, Саня, Ёся и жены. Больше Боливар не вынесет. И не забудь пачку свечей — по линии антикоммунизма там пока ни советской власти, ни электрификации.

Мельпомена визжала от восторга — ее идея! Прекрасные половины, совместно и по отдельности, наготовили пельменей, заделали яблоками утку, напекли пирожков, достали из погребов солений и корений. Распрекрасные сожители купили ящик водки и пять бутылок шампанского. Все это с аккордеоном, гитарой и патефоном загрузили в багажник и в два обещанных приема доперли до заимки. Свечи не забыли. Леший перед уходом растопил русскую печь, срубил большую елку и воткнул ее в сугроб перед крыльцом. Душеньки-подруженьки сразу нарядили ее захваченными из дому игрушками, и праздник начался по заранее намеченной программе.

Пока горожанки по наитию осваивали русскую чудо-печь, мы раздавили бутылку под пирожки и спели популярную песню из репродуктора:

Жил отважный капитан,

он объездил много стран,

чтоб потом пришвартоваться на диван.

И с тех пор на нем лежал,

все нутро проспиртовал,

но с похмелья не рыгал и не икал!

А когда

шел ко дну,

напевал он чудо-песенку одну:

«Капитан, капитан, улыбнитесь.

Ведь улыбка — это флаг корабля.

Капитан, капитан, подтянитесь.

И достаньте из заначки три рубля!»

Но однажды капитан

(в этот раз он не был пьян)

все ж покинул свой

продавленный диван.

И отправился гулять,

навестить отца и мать,

чтоб с друзьями хоть денек

не выпивать.

И тогда,

как со дна,

вдруг всплыла зачем-то песенка одна:

«Капитан, капитан, улыбнитесь.

Ведь улыбка — это флаг корабля.

Капитан, капитан, подтянитесь.

И достаньте из заначки три рубля!»

И подумал капитан,

что житейский океан

даже в штиль потопит

старенький диван.

И спасет его не круг,

а надежный старый друг,

тот, кто вовремя приходит, а не вдруг.

Он войдет

и плеснет.

И с ним вместе чудо-песенку споет:

«Капитан, капитан, улыбнитесь.

Ведь улыбка — это флаг корабля.

Капитан, капитан, подтянитесь.

И достаньте из заначки три рубля!»

Стол постепенно приобретал привычный городской вид и запах. Появились жареная утка и соленья. Мы вмазали еще пузырек и спели вдогонку арию Георга Отса — мистера Икс:

Да, я шут,

я трепач. Так что же?

Пусть менты меня бьют

по роже!

Как комета, от них

я далек,

так далек —

бесполезно

спускать курок!

Верблюд роняет

саксаул на песок.

Погонщик знает,

как мой путь одинок.

Устал чесаться

я от лагерных вшей —

пора отдаться

мне фортуне своей!

Живу без чарки,

боль в душе не тая.

В глазах овчарки —

судьба моя.

Пельмени переварились, и на стол вывалили нечто подобное осиным сотам с мясными крошками вместо меда. Порезали это месиво ножом, распечатали водчонку, залились и спели «Москву майскую» в варианте ноябрьской демонстрации трудящихся:

Утро красит снежной белью

стены древнего Кремля.

Просыпается с похмелья

вся советская земля.

Голодок бежит за ворот.

Пива, доченька, налей!

С добрым утром, милый город,

чрево родины моей!

Москва моя — тоска моя,

ты самая любимая,

страна моя, ты, пьяная, —

никем непобедимая!

Завели патефон. Зажгли свечи и в доме, и на дворе. Поплясали под старые проверенные фокстроты вокруг елки. Саша спел громко на весь лес «Ой, мороз-мороз, не морозь меня», «Там, в степи глухой замерзал ямщик» и «Не слышно шума городского, в заневских башнях тишина» (что впоследствии оказалось роковой ошибкой).