Прекрасная толстушка. Книга 2 - Юрий Перов

Только его ребята вынесли, как в зал прокрался другой поклонник, лысеющий брюнет с тоненькими усиками, назвавшийся Гогой, и начал мучительно вспоминать какого-то Митяя, у которого на Шаболовке они встречались в одной компании в 1955 году. Причем встреча эта носила явно не протокольный характер, на что и намекал Гога, подмигивая всем лицом.

Вскоре мы ушли, чтобы не портить ребятам свадьбу…

10

Так продолжалось всю зиму. За это время я к нему привязалась. Таких слов, как люблю, жить без него не могу, я не произносила даже про себя, но скучала, когда он уезжал на свои бесконечные сборы или выездные игры.

Конечно, он мне нравился как мужчина, но интуитивно я никак не связывала с ним свое будущее даже в самых отдаленных планах.

Сезон набирал силу. Ему все труднее было выбраться на свидание, и наши встречи сделались чуточку потеплее… Он начал захаживать ко мне домой…

Все произошло из-за танцев. Я уже говорила, что он великолепно танцевал. У него было абсолютное чувство партнера, я очень любила с ним танцевать.

Однажды мы с ним, спасаясь от весеннего дождя, который застал нас в ЦПКиО имени Горького, забежали в танцевальный зал «Шестигранник». Там играл неплохой эстрадный оркестр и народу в связи с дождем набилось как сельдей в бочке. Поневоле приходилось потеснее прижиматься к партнеру…

И тут я впервые задумалась, а правильно ли я с ним поступаю? Эдик был так возбужден, что я это чувствовала даже на расстоянии, отстраняясь от него настолько, насколько это позволяла теснота в зале. Больше того, его возбуждение распространялось по всему телу. Каждая его частичка была возбуждена и напряжена до звона. Я чувствовала это, чем бы он меня ни касался — рукой, коленом, грудью. Надо ли говорить, что все это передалось и мне, и буквально через несколько танцев мы были с ним наэлектризованы, как две пластмассовые расчески, которыми сильно потерли о шерсть. В какой-то момент мне показалось, что между нами с треском проскакивают искры, несмотря на то что мы еще не просохли после дождя.

Хорошо еще, что оркестр гремел так, что разговаривать не было никакой возможности, а то я бы своим хриплым, как у старого курильщика, голосом выдала бы все что со мной происходит. Я все время пыталась проглотить взбухший в горле ком, но у меня ничего не получалось.

Наконец в музыке настал перерыв, мы протиснулись в какой-то угол, за квадратную колонну, и я, понимая, что от моего лица можно прикуривать, сказала, стараясь брать тоном повыше:

— Здесь жутко душно, может быть, пойдем отсюда?

— Боюсь, что дождь еще не кончился, — сказал он, изучающе взглянув на меня. Голову могу дать на отсечение, что он все прекрасно понял. Я еще гуще покраснела. Даже уши начали гореть.

— Уж лучше промокнуть, чем задохнуться, — сказала я и решительно начала пробиваться к выходу. Тем более со спины он не мог видеть моего нездорового румянца. А уши у меня были прикрыты волосами.

Дождь сделался тише, но, как оказалось, временно. Стоило нам немного отойти от «Шестигранника», как он припустил с новой силой. Мы еле добежали до ближайшей телефонной будки, которая стояла на пересечении двух аллей.

Заскочив в стеклянную будку, мы прикрыли за собой дверь, такие разгоряченные, что окна моментально запотели, и вжались каждый в свой угол, но все равно расстояние между нами было близко к критическому. Я открытой грудью (у меня был довольно низкий вырез) явственно чувствовала тепло, исходившее от Эдика. Даже не тепло, а какой-то обжигающий огонь. Кожа горела, как под солнцем, когда перезагораешь. Плюс ко всему меня вдруг начало трясти.

— К-кому бы п-позвонить? — с жалкой улыбочкой произнесла я. Меня била такая крупная дрожь, что зуб на зуб не попадал. Колотило меня вовсе не от холода.

— Д-давай в бюро п-прогнозов… У т-тебя есть п-пятнашка?

— Ты же п-простудишься, — притворно испугалась я, — а у тебя п-послезавтра игра.

Я прекрасно понимала, что он, так же как и я, дрожит не от холода.

— А ты? Ты тоже вся дрожишь, — включился в игру Эдик.

Он был в шелковой тенниске с короткими рукавами, а на мне поверх открытого летнего платья с расклешенной юбочкой была тонкая шерстяная кофта на пуговичках. Вечера еще были прохладные. Только-только отцвела черемуха, и поэтому без кофты я не выходила. Быстро расстегнув все пуговицы, я распахнула ее, как наседка растопыривает крылья, подзывая к себе цыплят.

— А ну-ка, быстро иди сюда. Не хватало еще, чтобы ты воспаление легких схватил.

Его качнуло ко мне, и я обхватила его полами кофты… «Не надолго же тебя хватило…», — с вялой усмешкой подумала я о себе, проваливаясь в какую-то горячую, сладко обволакивающую трясину…

Надо ли говорить, что дрожь наша от этого вовсе не прошла, а, наоборот, только усилилась. Он нежно и сильно обнял меня. Я закрыла глаза и потянулась к нему губами…

11

Вокруг нас бушевал усилившийся ливень и озлобленно лупил по крыше будки, плыли по асфальтовым рекам отражения фонарей, в треснутое стекло неслась водяная пыль, где-то был парк, «Шестигранник», Москва, а мы целовались в самом чреве дождя, отделенные от него четырьмя миллиметрами стекла, запотевшего от нашего любовного жара.

Грешна! Дважды грешна. До сих пор стыдно об этом вспоминать…

Эдик каким-то звериным чутьем понял мое состояние.

Правда, он целовал мои плечи, грудь — то, что было открыто, но когда его голова опустилась ниже, чем было дозволено, и он попытался спустить с плеча платье, я так резко его отстранила, что он посмотрел на меня с удивлением и тревогой. Я прямо и серьезно глядя в его глаза помотала голо вой. «Почему?» — спросили его глаза. Я еще раз умоляюще мотнула головой, и он мне грустно кивнул в ответ.

После этого он не предпринял ни одной попытки нарушить наш безмолвный уговор. Его руки ни разу даже не спустились ниже талии… Словом, мы целовались, как школьники, хотя лично я, будучи школьницей, целовалась уже совсем не так…

Но как он это делал! Убедившись, что он будет скромным, доверившись ему, я окончательно отпустила себя и забыла обо всем на свете.

Наша будка, словно подводная лодка, погрузилась в грохочущие волны дождя. Где-то рядом сверкнула молния, увиденная мною сквозь закрытые веки, и почти тут же раздался резкий оглушительный гром. Мы инстинктивно отпрянули друг от друга, открыли глаза и дышали так, словно поднялись на поверхность воды после затяжного нырка.

Сообразив, в чем дело, мы засмеялись и снова приникли друг к другу. И тут началось. Молнии с грохотом лупили, словно целили в нас, отвечая на каждый наш поцелуй, а мы целовались между вспышками молний и смеялись в перерывах между поцелуями и ловили открытыми ртами воздух. Но вскоре нам сделалось не до смеха… Эдик возбудился до такой степени, что, когда он прижимался, мне было больно, словно у него там все было из кости.

Когда мы еще только начали целоваться, я слегка расставила ноги, чтобы не было соблазна их свести, и мужественно сопротивлялась этому желанию до самого конца. И не нарушила запрета, но… Со мной это произошло впервые в жизни. Я вдруг почувствовала, что волна наслаждения, зародившись где-то вверху от его настойчивого сильного языка, жадных упругих губ, водопадом обвалилась вниз, и я, ничего не понимая, вдруг ощутила, что улетаю, туда, где нет дождя, нет ничего кроме острого, непереносимого наслаждения. Очевидно, я застонала и содрогнулась всем телом, потому что, очнувшись и открыв глаза, я встретилась с вопросительным взглядом Эдика и от стыда тут же смежила веки.