Маятник мести - Евгений Сартинов

В машине, пока они ехали до дома Спирина, Виктор рассказал о просьбе художника. Даже в полумраке слабо освещенного салона он увидел, как словно окаменело худощавое лицо Нечая.

— Вот суки! — в сердцах выругался он. — Это они уже за моей спиной. Пользуются положением, падлы! Все им мало. Ладно, я с ними разберусь, пусть художник не беспокоится. А чего это он к тебе обратился, а не ко мне?

Виктор рассказал о том давнем разговоре с Кривошеевым. Теперь уже встревожился Нечай.

— Не боишься, что заложит тебя дружок?

— Да ты что! Федор ведь безобидный, да и что он скажет? Фактов у него никаких нет.

— Ну смотри, а то убрать его недолго.

Спирин ужаснулся и постарался отговорить Нечая. К Федору действительно перестали приставать, а два «пехотинца» Нечая исчезли без следа. За ними оказалось немало подобных грехов, а парней своих Геннадий держал строго.

Но самое главное, в этот день в жизни Спирина появилась Вика.

В городе сочувствующих цыганам оказалось немного. Все знали, чем промышляло в Энске это воровское племя. Большинство злорадствовало, особенно после глупой статьи в местной газете под заголовком «Возмездие», где утверждалось, что поджог Гнилушки совершили сами наркоманы, якобы потому, что цыгане резко взвинтили цены на ширево. Милиция знала, что это не так, более того, было известно, что идет борьба за сферы влияния на теневом рынке наркотиков, но что-либо доказать никто не мог. Да и сами цыгане до смерти надоели и милиции, и прокуратуре, и ФСБ. С ними было трудно бороться, чужих они в свою среду не пускали, а наркотики перевозили в основном толстые многодетные тетки в самых интимных, давно не мытых местах. Каждое изъятие происходило как большое шоу: с визгом, воплями, причитаниями и слезами. Поэтому, когда, похоронив мертвых, оставшиеся в живых покинули город, люди в погонах вздохнули с облегчением. В Энске остался только один цыган, Гриша Граф.

В колодце он просидел двое суток. Он слышал все, что происходило наверху, каждый звук, каждое слово. Рана от холода почти перестала кровоточить, да она оказалась не такой серьезной, пуля прошла сквозь мягкие ткани навылет. Он долго стоял по горло в ледяной воде, потом догадался подставить перевернутое ведро, но даже не попытался подать голос или позвать на помощь. Если они хотели убить его, то непременно сделают это в следующий раз. Не издал он ни звука и когда сверху раздались завывающие звуки поминального плача его соплеменников. План мести, возникший в его голове, был продуманным и изощренным, главным пунктом было то, чтобы все о нем забыли, похоронили саму память о нем.

Первую попытку выбраться из плена он предпринял в ту же ночь, лишь только уехали пожарные машины. Это оказалось совсем не просто. Обломки сруба настолько плотно забили узкую горловину, что протиснуться сквозь них не представлялось возможным. Григорию пришлось разбирать завал снизу, поминутно рискуя, потому что все это могло обрушиться на него. Но другого выхода не было. Левая рука действовала плохо, каждое движение невольно вызывало стон. К утру он раскачал и выдернул только три небольших бревнышка, остальные так и висели над головой, образуя что-то вроде крыши. Устал он безмерно, и хотя немного согрелся от движения, но из раны снова начала сочиться кровь.

Продолжать работу днем он не решился. Добытые бревна он сложил себе под ноги крест-накрест, а поскольку они не помещались в сечении колодца, то он пристроил на это сооружение ведро и смог теперь сидеть, правда по-прежнему по пояс в воде. Любому другому такой «освежающей ванны» хватило бы на два воспаления легких, но Граф был цыганом. Многовековой естественный отбор выковал эту особую породу людей, способных жить в любых, самых неблагоприятных условиях. Да и жизненный путь Григория поневоле закалил его. Считалось, что их семейство перебралось из Молдавии, может быть, так оно и было, но первое, что помнил Гриша из своего детства, — это снег. А еще вокзалы, поезда, ночевки на холодном мозаичном полу. Смутно он помнил немолодого бородатого человека с черными недобрыми глазами, а рядом с ним — красивую, молодую, но испуганную мать. В те времена каким-то особенным чудом ему казалось именно тепло: летний полуденный зной или горячее тело русской печи.

Однажды мать среди ночи сдернула Григория именно с такой, раскаленной до обжигающей благодати русской печи и торопливо начала его одевать. Он не знал где это было, помнил только, как мать все причитала по цыгански: «Бежим, опять бежим, Господи, когда это все кончится!» Григорий еще запомнил, что сугробы в тех краях были выше его роста, а снег белый-белый. А на белом снегу два кроваво-алых ручья от запрокинутой назад головы того самого чернобородого человека и рыдающая над его телом мать.

Потом уже, став взрослыми, они со старшим братом пытались узнать, кто это был: их отец, дед, дядя? Но мать только крестилась в ответ, шептала какие-то молитвы и упорно молчала. Только когда Васька лежал на смертном одре, у нее вырвалось в поминальном плаче: «Весь в отца пошел, и умер точно так же, как он, непутевый!» Попробовал Григорий и потом спрашивать мать об этом человеке, но она уже замкнулась, сказала только: «Грехи его я каждый день замаливаю, да видно не замолю. Два брата твоих совсем маленькими умерли, Василия убили, ты один у меня остался. Вся надежда на тебя».

Как бы то ни было, но после смерти того человека, а Григорий чувствовал, что это его отец, они осели в Энске, стали жить спокойно и, по цыганским меркам, зажиточно. Мать занималась тем же, чем и остальные цыганки: закупала и перепродавала дефицит, но чувствовалось, что это для нее было не главным. После смерти Василия мать сосредоточила все внимание на нем. Чтобы как-то обуздать его неуемный характер, она построила большой дом, завела первого коня, рано женила сына. Григорий был ее гордостью, красивый, добрый, умный парень. Повезло ей и с невесткой. Радка легко переносила своеобразный, властный характер «мамы Зои». У нее уже росли внуки, когда неожиданный удар парализовал половину тела. Огромная, тучная, она лежала на постели и пыталась что-то сказать половиной рта. Григорий с женой долго прислушивались, затем все-таки поняли: мать просила разобрать пол под ее кроватью. Он подумал, что мать не в себе, но повиновался, такой мукой были полны ее глаза. Разобрав половицы, они нашли там объяснение своему богатству, но тайну его происхождения мама Зоя унесла с собой в могилу.

Прислонившись к сырым бревнам, Григорий продремал в каком-то забытье весь день, поминутно просыпаясь от холода и прислушиваясь к доносящимся сверху голосам. Сначала это были милицейское и пожарное начальство, делавшее вид, что пытается установить причины пожара, затем соплеменники. Ближе к вечеру, когда и те, и другие отбыли с пожарища, на пепелище пожаловали мародеры, захотевшие даже с развалин урвать какую-то выгоду. Трещали остатки разбираемого забора, а прямо над головой Григория два хозяйственных мужичка долго обсуждали, сохранил ли обгорелый силикатный кирпич свою прочность. Наконец в сумерках все затихло и Григорий снова принялся за дело.

При свете дня он все-таки разобрался в хитросплетениях завала, и теперь работа пошла веселей. Складывая себе под ноги короткие бревнышки, Григорий поднимался все выше и выше. Снова начала кровоточить рана, но цыган, постанывая, упорно продолжал работать.