Расцвет русского могущества - Иван Забелин

«Если договор этот был действительно, – говорит Шлецер, очень сомневавшийся в его подлинности, – то он составляет одну из величайших достопамятностей всего Среднего века, что-то единственное во всем историческом мире. Ибо есть ли у нас хотя один такой договор, так подробно написанный и слово в слово из времен около 912 года?»

В настоящее время уже никому не приходит в голову сомневаться в подлинности этого единственного во всем историческом мире памятника. С каждым днем он все больше и больше раскрывает свою достоверность и свое, так сказать, материковое значение для познания древней русской истории. Несмотря на то что и до сих пор эта хартия вполне ясно и с точностью никем не прочтена, все-таки ее язык служит первым основанием ее достоверности. Это язык перевода, и притом русского, а не болгарского перевода[98], язык, приспособлявший себя к известному, уже не устному, а грамотному, или собственно книжному изложению, следовательно, боровшийся с известными формами речи и потому оставивший в себе несомненные следы этой борьбы, т. е. крайнюю темноту и видимую нескладицу некоторых выражений. Можно надеяться, что общими усилиями ученых эта первая русская хартия со временем будет прочтена вполне точно и ясно во всех подробностях.

Впрочем, для истории очень многое ясно и теперь, по крайней мере в общем и существенном смысле, который, сколько было нашего умения, мы и старались удержать в своем переложении этого памятника.

Очень справедливо заключают, что этот несомненный документ служит изобразителем умственного, нравственного и общественного состояния Древней Руси. Еще Шлецер говорил, что «критика дел на каждую статью договора была бы приятной работой». К сожалению, он отложил эту критику до времени, пока будет очищен текст. А это обстоятельство и было главной причиной, почему мы и до сих пор ведем препирательства больше всего только о буквах и словах. Это же обстоятельство вообще показывает, как бесплодно вести исторические работы, задаваясь какой-либо односторонней задачей и не осматривая существа истории по всей его совокупности, по всем сторонам и во всех направлениях. Ведь каждый древний памятник, хотя бы лоскуток древней хартии, есть отрывок некогда цельной жизни. Ограничиваясь критикой слов и букв и не обращая в то же время внимания на критику дел, невозможно читать и объяснять правильно и сами слова. И вот почему историк и доселе все-таки не может представить достойной страницы, дабы раскрыть вполне значение этого бесценного русского памятника.

Что наговорил Шлецер и вообще норманисты о великой дикости, грубости, о варварстве и разбойничестве русских IX и X веков, все это, точка за точкой, опровергается тем же несомненным документом, современным официальным документом. Хартия, во-первых, свидетельствует, что руссы, хотя бы и немногие, уже в 911 году знали «грамоте и писать». Они о том и хлопочут у греков, чтобы им дано было письменное утверждение мира или установленного ими закона для обоюдных сношений с греками, которое они и скрепляют написанием своею рукой. Может быть, это написание исполнил один из послов в качестве дьяка или как бы статс-секретаря. Этим дьяком, по-видимому, был посол Стемид, или Стемир, который последним является в обоих посольствах, и в числе пяти послов, и в числе четырнадцати. Дьяки-секретари, как известно, всегда занимали последнее место между послами. Кроме того, хартия указывает, что руссы писали духовные завещания.

Предлагаемый мир руссы понимали не иначе как в образе искренней любви «от всей души и изволенья». Слово «любовь» для них яснее и точнее выражало дело, чем слово «мир» (первое употреблено в договоре семь раз, второе – четыре); поэтому, начиная договор, они, как заметил Шлецер, говорят «не только кротко, но даже по-христиански». Но, в сущности, они говорили только по-человечески, чистосердечно, искренно, движимые простым чувством простой и еще девственной природы своих нравов. Это чувство действующей, а не мертвой любви, называемой в обыкновенных договорах миром, руссы подтверждают делами. Из хартии видно, что на Черном море повсюду они были полными хозяевами, как у себя дома, поэтому они радушно предлагают грекам свои услуги в несчастных случаях мореплавания. Они являются истинными друзьями, когда ладья потерпит крушение; они спасают ее, провожают до дому сквозь всякое страшное место, или в бурю и при противном ветре помогают гребцам, доставляют ладью в Грецию; или, по близости к Руси, отводят до времени в Русскую землю, с тем чтобы и проданный товар с нее, и саму ладью при обычном своем походе в Царьград возвратить восвояси. И за все за это они не требуют никакой платы. Напротив, за всякую обиду пловцам ладьи или за взятое их имущество они ставят себя под ответственность установленного наказания. Читатель может судить, насколько здесь обнаруживаются уже достаточно развитые общественные и международные понятия, которые, конечно, могли возродиться только в земле, с давних веков промышлявшей не разбоем, а торгом и потому искавшей повсюду всяких льгот и охран для водворения дружеских, миролюбивых сношений с соседями. Припомним к этому о господстве на Немецком и Балтийском морях так называемого берегового права, возникшего, по всему вероятию, уже по истреблении немцами балтийских славян и, во всяком случае, господствовавшего по преимуществу только у германских народностей еще в XIII и даже в XV столетии. По этому праву потерпевший крушение и с кораблем, и с грузом поступал в собственность владельца земли, у берега которой произошло несчастие. Ясно, что подобным промыслом могли заниматься только люди, не имевшие никаких побуждений жить в крепком союзе и с соседями, и с дальними странами. Что балтийские славяне, а за ними и русские не так смотрели на это дело, это отчасти видно из заметки Адама Бременского о пруссах. Он говорит, что «пруссы, жившие при море, подавали помощь мореходцам, претерпевавшим кораблекрушение, и плавали по морю с целью защищать их от разбойников». Это было в половине XI века, когда только еще разгоралась борьба немцев с вендами, а на Прусском берегу, как мы уже знаем, существовал русс в своей Славонии в устьях Немана и море называется «Русское море» и земля Русская. Те же побуждения и потребности русс заявляет и на Черном море в начале X века.

Относительно пленных эти руссы, по договору Олега, учреждают на обе стороны выкуп; во избежание споров и ссор соглашаются и у себя установить обязательную греческую определенную цену пленника, 20 золотых[99]. Дозволение руссам по своей воле оставаться в Греции на военной службе указывает на новую услугу грекам, которая, несомненно, идет из давнего времени, по крайней мере со времен Аскольда, ибо в 902 году, прежде этого договора, там уже служат 700 руссов[100]. С другой стороны, это же обстоятельство открывает и ту степень свободы, какой пользовался русский у себя дома. «Да будут своею волею», – говорит договор, объясняя тем, что свободному русину была открыта дорога на все стороны.