Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Так же, на цыпочках, он поднялся к себе в комнату, громко захлопнув дверь, чтобы было слышно наверху, если вдруг слушает Барни. Всё вокруг выглядело навсегда изменившимся, незнакомым, и более всего — его собственное лицо в многочисленных зеркалах; и тем не менее он вдруг ощутил странную радость, даже улыбнулся сам себе. В конечном счёте всё это было невероятно, просто фантастика какая-то, и на самом деле просто замечательно; получилось потрясающе авангардно и по-взрослому; и не оставило после себя ничего, потому что всё было так похоже на Джейн, так в её стиле: это её напряжённо-драматическое отношение к будущему, про которое она всё для себя решила. Это произошло — вот что существенно; и все его глубоко запрятанные чувства по отношению к Энтони, рождённые комплексом неполноценности, улеглись, таинственным образом смягчённые и успокоенные. И снова Дэн принялся писать самого себя.

Да так успешно, что буквально через десять минут нашёл в себе достаточно самообладания и дерзости для первой проверки: он пошёл наверх, к Барни Диллону.

В аэропорту Кеннеди мне пришлось целый час ждать рейса на Лондон. Надо было бы использовать это время, чтобы позвонить Дэвиду Малевичу — я знал, он сейчас в Нью-Йорке, — насчёт сценария о Китченере. Но я слишком устал и был сейчас слишком далеко от сегодняшнего дня. Так что я позволил себе оставить на будущее ещё один трансатлантический разговор ни о чём и уселся в баре, в зале отлетов. Тот самый сёрфер отдался на волю волн, равнодушный к тому, что может случиться, лишь бы длился путь; что-то во мне жаждало, чтобы путь этот длился вечно. И опять Дженни, в том её письме, которого я тогда ещё не читал, да, по правде говоря, она его ещё и написать не успела, оказалась наполовину права. Я действительно чувствовал себя чемоданом с неразборчивыми ярлыками, с которым ничего дурного не может случиться, пока он заперт. Однако мне всё же удалось сделать один практический шаг, между двумя бокалами без удовольствия выпитого виски. Не доверяя её матери, отправил телеграмму Каро, что я уже в пути. Кэролайн: в моей жизни хотя бы она перестала восприниматься как грозное воплощение вины, ошибки — и в биологическом, и в самообвинительном смысле этого слова. А ведь так долго — несколько лет — я даже дочерью её не мог считать, просто существом, которое я когда-то подарил Нэлл и с кем мне скрепя сердце разрешали время от времени повидаться. Наши короткие встречи омрачались скрытой подозрительностью. Нэлл приучила девочку относиться ко мне как к подонку; я же, со своей стороны, видел в ребёнке слишком много материнских черт. Она и внешностью пошла в мать, а вот умом — ничуть не бывало… что, по правде говоря, не могло служить таким уж утешением. В отличие от матери она не только не обладала острым язычком, но, казалось, лишена была и всякой иной интеллектуальной остроты. Мир сельской усадьбы, куда девочка последовала за матерью, когда та второй раз вышла замуж, занятия верховой ездой, кошмарная школа-интернат для болванов из высшего общества (школу выбрала Нэлл — за мой счёт, разумеется)… не очень-то всё это пошло ей на пользу. Когда она была подростком, я пытался — может быть, слишком настойчиво — привить ей хоть какие-то рудименты культуры, начатки сознания, что человеческая порядочность свойственна не только владельцам земельных угодий, исповедующим консервативные взгляды на всё и вся. Но она, казалось, была не способна ничего воспринять или просто смущалась. И вот, два года назад, нам с Нэлл пришлось задуматься о том, чем же Каро могла бы заняться. У неё не было шансов попасть даже в самый захудалый из университетов. За границей учиться она не хотела. В конце концов мы остановились на секретарских курсах в Кенсингтоне[93], специально созданных для таких вот небогатых интеллектом девиц из богатых семейств.

Мы стали гораздо чаще видеться; и — наконец-то! — я понял, что за внешностью хорошенькой глупышки скрывается милое мне существо. В ней виделась зарождающаяся независимость, и я самодовольно решил, что тут работают мои гены; обнаружились нежность и совершенно новое ко мне отношение. Я гораздо больше узнал о Нэлл и Эндрю, о замкнутой жизни Каро в их Комптонском имении. В ней совершенно не было стервозности, многое приходилось читать между строк. Но было очевидно, что жизнь в Лондоне, даже в общежитии, где порядки весьма напоминали лагерный режим, показала ей, что дома ей многое изображали в неверном свете, а меня — особенно. У нас вдруг начался запоздалый период любви между отцом и дочерью; проще говоря, шутя и поддразнивая друг друга, мы помогали друг другу избавляться от прежних заблуждений. У неё были молодые люди: ничего плохого я в этом не находил. Как-то раз она неожиданно заговорила об абсурдности наших встреч в её детстве, об их напряжённости и скуке, и мы смеялись, вспоминая то один день, проведённый вместе, то другой, а то и два выходных подряд. Это было чудесно; словно видишь, как выпрямляется опрокинувшаяся было лодка, и понимаешь, что большой беды не случилось, что это было чуть ли не на пользу — вот так перевернуться.

Прошлым летом Каро закончила курсы и после недолгого отдыха нашла работу. У неё было несколько предложений, и она выбрала то, что посоветовал я, — работу в газете… ну, назовём её «Санди таймсервер». Другие предложения были все в Сити[94], и мне хотелось, чтобы она занималась чем-то по-человечески более интересным, чем курсы акций и биржевой жаргон. Литературного дара у неё не было совершенно, но работа в крупной газете — какой бы скромной ни была её должность — вряд ли могла показаться Каро слишком скучной. К тому времени у неё завёлся постоянный молодой человек. Я знал, что она спит с ним и что они даже подумывают о браке; так что мне оставалось лишь занять её делом и помочь приобрести хоть какой-то жизненный опыт помимо того, что она успела узнать в Глостершире и Кенсингтоне. Ей хотелось снять отдельную квартиру, но я предложил ей пожить в моей, пока я буду в Калифорнии. Это была та же квартира в Ноттинг-Хилл[95], в которой мы с Нэлл поселились перед самым разрывом: старомодная, очень большая и с арендой на девяносто девять лет. Глупо было не воспользоваться ею. Так что Каро поселилась там, а через месяц-два я уехал. Письма от неё приходили редко, но когда она мне писала, не забывала повторять, как это «ужасно», что она до сих пор не нашла подходящей квартиры; она притворялась, но меня это всё равно обижало. Этим определялось многое из того, что ещё оставалось не совсем естественным в наших с ней отношениях. То же самое относилось к деньгам: она была очень сдержанна в тратах (качество, видимо, подаренное ей отчимом). Она отказывалась брать у меня деньги, как только начала работать, под любым благовидным предлогом (мне и так уже пришлось «выложить целое состояние» на её обучение, и так далее и тому подобное), а я приходил в отчаяние. Дженни права: я гораздо охотнее жалуюсь на мелкие трещины и недостатки, чем признаю крупные достижения в этом новом узнавании друг друга.