Непогребенный - Чарльз Паллисер

Однако, внезапно припомнилось мне, Остин следовал за мной, когда я посетил дом настоятеля, чтобы прочесть надпись. Значит, ему в конечном итоге все же небезразличны мои поступки?

Стрелки часов приближались к двум, когда я задул свечу и попытался уснуть. Едва погрузившись в смутный мир теней и неясных образов, я услышал донесшийся с лестничной площадки шум и вернулся к действительности. В старом доме постоянно раздавались скрипы, но этот звук был резче и громче. Я вслушался и различил чьи-то осторожные шаги по ступеням – один, потом другой. Остин спускался по лестнице! Я тут же вообразил себе, как мой друг выходит из парадной двери с широко открытыми глазами, но со спящим умом. Я встал, натянул в темноте что-то из одежды и ощупью добрался до двери. Памятуя, что лунатика не следует внезапно будить, я на цыпочках пересек лестничную площадку и спустился на марш вниз. Потом прислушался, но не различил ни звука, если не считать громкого тиканья старых часов на нижней площадке. Когда я достиг следующего марша, парадная дверь мягко открылась и тут же захлопнулась. Цепляясь за перила, я ускорил шаги, насколько это было возможно в полной темноте. В холле я вслепую нащупал вешалку и на ней мое пальто. Я надел его, потихоньку открыл дверь и осмотрелся. Впервые за несколько дней поднялся ветер и в воздухе замелькали – а точнее, запорхали – редкие снежинки. Туман рассеялся, сквозь полосы облаков проглядывала бледная луна, и в ее свете я заметил человеческую фигуру, огибавшую угол трансепта.

Я поспешил следом, тоже обогнул угол, и в тот же миг Остин исчез в переулке между угловым зданием и новым домом настоятеля. Ступая быстро, но бесшумно, я пустился за ним. На ум пришли непрошеные воспоминания о подобной же погоне, происходившей много лет назад.

Остин не походил на лунатика: он шагал слишком быстро и целенаправленно. Переулок был извилистый, и, отставая от Остина всего на несколько ярдов, я уже потерял его из виду. Мне пришло в голову, что, поскольку он бодрствует, опасность ему не грозит и я не имею права следить за ним. Но при мне случилось уже не одно странное событие, у меня есть все основания подозревать, что мой друг в опасности, – так не будет ли в данном случае оправдан поступок, который в иных обстоятельствах являлся бы бесчестным? Мне не пришлось долго раздумывать над этой этической дилеммой, так как на выходе из переулка я Остина не обнаружил. Передо мной находился ряд небольших коттеджей, так что Остин мог зайти в один из них или свернуть в ту или другую улочку. Я остановился. Вокруг царила тишина. Казалось, весь город дышит ровно, как спящее дитя. Я поспешил вперед. Если Остин вошел в один из коттеджей, там загорится свет или послышатся голоса. Я проследовал вдоль коттеджей – всюду было темно и тихо. В конце под прямым углом шла другая улица, она была не освещена и, насколько я мог различить, пуста в обоих направлениях. Остина я потерял.

Я и сам потерялся. Несколько минут я бродил в растерянности по тихим улицам. Откуда я пришел – отсюда? Тот ли это переулочек? В темноте все дома были похожи. И я мог бродить по тем же улицам, не узнавая их. Но мне нравился свежий ночной воздух и ясная погода после длительного и душного тумана, а под размеренный шаг хорошо думалось. Куда мог направляться Остин в такой час? Что за дело его позвало и к кому? Почему его так встревожила неприятность, приключившаяся в соборе?

Под конец я все-таки обнаружил свой переулок и возвратился на площадь. Передо мной в угрожающей близости маячила громада собора, на ней поблескивали лунные блики. Я подумал о том, как все вокруг него рушилось, сносилось и перестраивалось, включая гигантское аббатство, некогда его окружавшее. Внушительные размеры собора делали город похожим на столицу; он был в свое время – и долго оставался – одним из самых значительных научных центров средневековой Европы, куда устремлялись студенты из таких отдаленных городов, как Кордова и Константинополь. Мне взгрустнулось при мысли о сокровищах огромной библиотеки, пропавших, когда аббатство было распущено, и о былом содружестве равнодушных к земным радостям ученых.

Минуя холодные камни, бывшие свидетелями стольких страстей, я волей-неволей обратился мысленно к истории убитого каноника Бергойна; затем у меня в мозгу замелькали картины гибели настоятеля Фрита. Что-то заставило меня пройти мимо дома Остина и сделать круг по площади. Тьма стояла почти непроницаемая. Лишь в западном конце нефа тускло горела масляная лампа; масло в ней, вероятно, кончилось еще к полуночи, и теперь она должна была вот-вот погаснуть.

Древний ужас перед темнотой овладел мною: страх того, что существует зло и что ночью оно обретает власть. Перед глазами стояло лицо мертвеца, ухмыляющийся череп. В мозгу беспрерывно вертелась история Бергойна. Я – историк и обязан мыслить строго рационально, сознавая, что прошлого больше нет. Однако, в силу своего призвания, я даже среди мирных английских лугов или в тихих переулках не могу не ощущать боль и страх, пережитые мертвецами, и потому склонен считать, что частицы прошлого сохраняются; ближайшей аналогией было бы, пожалуй, изображение на дважды экспонированной фотопластинке. Откуда нам знать, что случается с нами после смерти?

Я услышал приглушенный звон и понял, что в соборе все еще трудятся рабочие. И действительно – окна были чуть заметно освещены, а внутри двигались тени. Я подошел к двери в конце южного трансепта и толкнул ее. Дверь отворилась, и я тихо проскользнул в здание. На гигантских каменных колоннах виднелись капли, как если бы они, несмотря на холод, покрылись испариной. В самом деле, можно было подумать, что все здание дышит. Словно гигантское живое существо. Я услышал мягкий журчащий звук, жутким образом схожий со стонами боли и горестными причитаниями, и, даже зная, что это всего лишь ветер, почувствовал, как по затылку у меня побежали мурашки.

Я спокойно направился к алтарю, где шла работа. Трое строителей трудились, а за ними, обратив ко мне спину, наблюдал старик Газзард, церковнослужитель.

Никем не замеченный, я остановился под башней средо-крестия. Внезапно я ощутил на себе чей-то взгляд и посмотрел вверх, на галерею для органа. Я сделал это неосознанно. Я находился в том непродолжительном состоянии отрешенности, когда кажется, что дух и тело расходятся в разные стороны, словно без усилий удержать их вместе невозможно, и что время прекращает свой бег. Вернее, кажется только впоследствии, так как осознаешь все это лишь задним числом. В такие моменты я, бывало, прочитывал, вроде бы внимательно, несколько страниц книги, а потом обнаруживал, что не могу вспомнить ни слова. И задавал себе вопрос: если мой дух не был погружен в книгу, где же он витал?

Так было и в этом случае. Лишь взглянув на галерею для органа, я осознал, где нахожусь, но не мог сказать ни сколько прошло времени, ни как я туда попал. Над краем ограждения выделялось из тьмы бледное пятно, которое под моим взглядом обрело форму человеческого лица, смотревшего как будто прямо на меня. Холодное, белое, пустое лицо с глазами, как две стекляшки, – пустыми, но притом внимательными. Эти глаза проницали мою душу, вернее, отсутствие таковой, ибо они находили – а может, порождали – во мне ответную пустоту. Это лицо принадлежало существу не нашего мира. Как долго мы созерцали друг друга – или созерцал только я (не почудился ли мне его ответный взгляд?), – сказать было невозможно. Лицо исчезло; я, вздрогнув, словно бы пробудился, покрытый холодным потом, и в то же мгновение восстановил последовательность событий. Кого я только что видел? У меня была по этому поводу догадка, но я не решался принять ее. Все, что я знал и во что верил, перевернулось бы с ног на голову.