Открытки падали с неба - Лина Соле

вышла, в ее руках был небольшой красный тазик, я напрягся. «Что происходит, Инна?» – немой вопрос повис в воздухе. Инна, заметив мои круглые от непонимания и испуга глаза, поспешила объяснить:

– Не бойся, я тебя чуть-чуть помою, – я все так же смотрел на нее. Я почувствовал себя беспомощным, слабым и словно униженным. Инна поставила таз на стул и наклонилась надо мной. – Дань, я каждый день тебя обтираю. Лучше это сделаю я, аккуратно и бережно, чем санитарка. Не смотри так на меня.

Я сморгнул и виновато опустил глаза. В ее словах, конечно, была логика, но все же от этого мне не становилось легче. Инна подняла одеяло, и я почувствовал, как прохладная влажная губка касается моей левой ноги. Я облегченно выдохнул – ощущение было потрясающим, словно легкий ветер в знойный день. Инна ловко и быстро прошлась по левой ноге и бедру.

– Ноги все, а ты боялся. Остальное или в гипсе или забинтовано, – я с сожалением про себя признал, что хотел бы ощутить прохладу и на правой ноге.

Инна перешла наверх, протирая мои руки, она проводила сначала мокрой губкой, а затем – ласково своими пальцами, я почувствовал неистовое возбуждение, что Инна сразу же заметила.

– Так, – она деловито подошла к моему паху. Если бы я мог, я бы растянулся в улыбке. Но Инна не собиралась продолжать ласки. – Стоп. Я не уверена, но катетер может выскочить. Ты пока успокойся, а я схожу, спрошу.

Возбуждение улетучилось мгновенно, я замычал, призывая внимание Инны. Она посмотрела на меня – серьезного и, кажется, покрасневшего. Я слегка покачал головой и промычал «не надо». Вышло скверно, но Инна поняла и улыбнулась.

– Ты раньше был без сознания и не возбуждался, – она развела руками. – Хорошо, спрашивать не буду, но загуглю. Как же теперь тебя подмыть…

Инна задумалась, после чего смущенно захихикала, добавив: «Прости, мысли вслух». Она положила губку в таз и отошла, вернувшись с телефоном. Пока Инна молча смотрела в интернете что-то в духе «Как помыть член с катетером, чтобы он не разорвался от эрекции», мне пришла гениальная мысль: «Почему никто не догадался дать мне телефон, руки-то у меня не в гипсе!». Я поднял руку и потянулся к смартфону Инны. На долю секунды в памяти мелькнуло слишком мутное воспоминание о сне, где Инна в слезах бросает телефон в стену. Я не мог вспомнить каких-либо деталей, и, тем более, не мог сейчас спросить, просто отметил про себя, что это может оказаться важным.

Инна подняла глаза от экрана и с улыбкой протянула мне телефон. «Вот оно – мое средство связи!» – я ликовал внутри. Инна все поняла и открыла мне блокнот. Я начал медленно писать, на экране появилось самое первостепенное: «Я люблю тебя». Инна смущенно посмотрела мне в глаза и, мило улыбнувшись, впервые произнесла:

– Я люблю тебя, Даня.

Глава 17. Реабилитация

Дни в больнице тянулись бесконечно, и, если бы не визиты родных и друзей, я бы сошел с ума от скуки. Инна каждый день забегала до работы. Хотя приемных часов с утра в будни не было, но поскольку она состояла на учете в онкологическом отделении той же больницы, у нее были особые привилегии. Я заметил, что она многих знает, несколько раз Инна даже говорила в коридоре около моей палаты со своим врачом Дмитрием Романовичем, но, о чем именно, я не слышал. Мама приходила в приемные часы – ежедневно в 15.30 она была у меня и сидела до самого вечера либо с приходом Инны уходила домой. Они с папой приехали в Нижний, как только узнали о том, что со мной случилось, и остановились в моей съемной квартире. Пересказ событий от лица мамы, конечно, был более трагичный, чем получилось у Инны: мама то и дело срывалась в слезы, не в силах совладать с собой. Папа взял отпуск на две недели, но потом уехал в Павлово, так и не дождавшись, когда меня выведут из медикаментозной комы.

Я обрадовался, что папа все-таки прошел МРТ и другие необходимые обследования в Нижнем Новгороде. Инна через свою обширную сеть знакомых в разных клиниках города помогла найти отличного доктора, который взялся за лечение. Как бы папа ни сопротивлялся, мама каждый день сопровождала его на физиопроцедуры и массаж, Инна тоже подключилась к активной агитации и мотивации папы. В итоге, лечение и новые лекарства настолько улучшили состояние, что папа почти перестал пользоваться тростью, нося ее с собой скорее по привычке.

Реабилитация проходила непросто. Через неделю с небольшим мне сняли тугие бинты с лица, а металлическую шину на зубах заменили повязкой, поэтому я смог самостоятельно есть. Как и завещал мне Машин отец, питался я через трубочку и не мог дождаться, когда снова начну жевать, чтобы пророчество этого хренового экстрасенса не сбылось. Злость кипела во мне, даже не думая утихать. Но я с сожалением понимал, что смысла в ней не было.

Друзья скрашивали мое одиночество: несколько раз ко мне приходили Лёня, Толик, ребята с футбола, даже Мишка заехал, когда по работе был в Нижнем. Когда я, наконец, смог говорить, мы стали часто созваниваться с отцом, я даже по его голосу слышал, что ему стало легче – голос снова обрел былую силу и веселость.

Проблем в общении с Инной не было даже во время моего вынужденного молчания: как только она принесла мне мой телефон, предварительно удалив свое гневное сообщение, наши разговоры превратились из монолога в диалог. Сидя рядом, Инна задавала вопрос, я отвечал ей письменно и показывал. Руки быстро обрели былую силу, хотя не так много сил требовалось, чтобы держать телефон или кружку с бульоном.

Когда я получил телефон, а Инна ненадолго вышла в коридор, я включил фронтальную камеру, чтобы посмотреть на себя. Лучше бы я этого не делал: обмотанное бинтами лицо, все еще припухшие веки в зелено-желтых синяках, пересушенные облупившиеся губы. На открытых промежутках между бинтами пробивалась самая настоящая борода, какой у меня никогда в жизни не было – я ненавидел ощущения на коже, если хотя бы три дня не брился. Теперь же приходилось только смириться с новой внешностью.

Хлопот в реабилитации доставляла сильно пострадавшая правая нога – многоскольчатый перелом надколенника со смещением заставил врачей помучиться. Нога была еще в гипсе, но Юрий Сергеевич предупредил, что шрам после операции будет большим. На перевязках я видел, сколько шрамов останется мне на всю жизнь: от разреза