Тайна царя-отрока Петра II - Адель Алексеева

Шаховской пишет, что Бирона уже начали титуловать не «Его светлость», а «Его высочество», и он стал обращаться к подданным по-иному. Усадив секретаря «на креслы, дал кофию и начал благосклонные разговоры». Шаховской имел «незамутнённую совесть» и, когда барон предложил ему взяться за Тайную канцелярию, за жандармерию, отказался — мол, будет он за то ненавидим господами: «Я всю ту долгую ночь не спал, делая в мыслях своих разложения…»

Но не все, кого вызывали в Тайную канцелярию, были такими совестливыми, как Шаховской. Судьба Волынского во многом похожа на судьбу Долгоруких — с ними поступили даже более жестоко. Ни Анна, ни Бирон не забывали, что князь Алексей Долгорукий открыто выступил против её самодержавия.

В Тайную канцелярию летели и летели доносы на Долгоруких.

Между тем из-за кондиций уже разладились отношения между именитыми фамилиями. Князь Черкасский стоял за сохранение самодержавия и не глядел в сторону Долгорукого Василий Лукича, который вёз Анну в Москву.

Дочь Черкасского Варвара, подруга Наташи Шереметевой, услыхала молвку про тот кинжал, и с отцом у неё вышел короткий разговор.

— Батюшка, да виданное ли это дело обвинять князя Ивана! Ведь он жених Наташе Шереметевой!

— Жених? — сердито оборвал её отец. — Видали мы таких женихов! Не допустит той свадьбы Пётр Борисович! Довольно, повластвовали Долгорукие! И — молчок о том.

Но Варвара — не будь ленива — побежала к Шереметевым на Ильинку, в дом не входила, так как у Петра ещё не прошла оспа. Получив записку, Наталья, которая в те дни неотлучно сидела возле хворавшей бабушки, выбежала к подруге.

— Натальюшка! — горячо шептала та. — Не знаю я многого, да и сказать не могу, однако ведаю: затевается что-то супротив князя Ивана!

— Что стряслось?

Варвара отчего-то стала уговаривать подругу не принимать ничего близко к сердцу, мол, мало ли что бывает: бывает, что объявляют о помолвке, а Бог по-иному рассудит — значит, такова воля Его.

— Что ты говоришь, Варя? Как можно отказаться?.. — побледнела Наталья. — Иван Алексеевич и так, должно, страдает… Его одно время излечит…

— Лечит-то лечит, да только… — вздохнула Варя, — знаешь ведь, как при дворе: кто вражду имеет, тому и время не указ, тот только и ждёт, как отомстить кому за старое…

— Не надобно тебе, Варя, сказывать сего мне… Всё одно — люб мне жених мой…

— А… ежели тюрьма?.. Ссылка?..

— Что ты говоришь? Побойся Бога, за что?.. Кончина государя — вот истинное горе, а прочее — пустое, образуется… Батюшка мой не бросал человеков, когда они в беду попадали.

Варя искоса посмотрела на подругу и вздохнула, то ли удивляясь её характеру и завидуя, то ли думая о своём будущем: как отец посмотрит на отношения её с Петром Шереметевым? Ведь жених и невеста они, отец сватает Кантемира, а ей чуть косящие глазки Петра дороже холодных взглядов Кантемира…

Над Долгорукими сгущались тучи. Но если Иван впал в меланхолию, то Екатерина жила какой-то странной надеждой. На что?

Как-то Иван Алексеевич столкнулся с Натальей у Харитония, возле дворца Юсупова, и — надо же! — навстречу им попалась Екатерина.

Иван спросил:

— Катька, ты как здесь оказалась? Неужто Юсупов пригласил?

— Это моё дело! — резко ответила она. — Не твоего ума это. Лучше скажи, почему ты ко мне так обращаешься?

— А как я должен обращаться?

— Ты что, ополоумел, братец? Я твоя госпожа… пока ещё, — щёки её вспыхнули, она готова была испепелить брата своим возмущением.

— Извините, княжна, — попыталась сгладить разговор Наталья.

— Опять «княжна»? Вы что, забыли? Я — государыня!.. Попомните вы у меня такие слова.

— Да какая ты госпожа? Катя, мы проиграли. Всё — в прошлом, — Иван опустил голову.

— Никогда! — выкрикнула сестра и вскочила в карету, что стояла в переулке.

Иван, словно не было рядом любезной его Наташи, почему-то двинулся прочь.

…Есть женщины ровной судьбы, их минуют беды и рытвины на жизненных дорогах, они ловко обходят стороной ямы, умеют подстелить соломку. Наталья Шереметева была женщиной иной, трудной судьбы. Она рано стала приучать себя к «высокоумию», сиречь — к самообладанию и мудрости, жить так, чтобы верной быть своему предназначению. И ещё ей казалось, что душа — вроде как живое существо, её не можно держать в небрежении. Коли откажется человек от того, к чему предназначена душа его, то и саму душу потеряет…

После разговора с братом Петром Наташу охватило мрачное отчаяние. Брату не нужен её брак — ясно: Долгорукие и Черкасские — враги, однако как мог Иван Алексеевич отказаться от слова? Или разум его помутился, или любовь ненастоящая?.. Знать, правду говорили про него: дерзок, нетвёрд душою, умом своим не живёт…

Одевалась теперь Наталья в чёрное, а делала всё механически. Другие в таких обстоятельствах подвержены гневу, слезам, обиде, пускаются в невиданные предприятия, ищут наперсниц для бесед, клеймят возлюбленного. Она ж, напротив, стала тиха, молчалива. Делала всё по дому, никому не перечила, говорила еле слышным голосом, а с лица её не сходила какая-то странная улыбка.

…Уже кончался март. Снежною кашей покрылись улицы Москвы. Много дней не показывалось солнце, будто ушло навсегда. Сквозь плотные облака лишь угадывался его слабый, рассеянный свет.

Как-то, направляясь к обедне в Никитники, Наталья зачерпнула в ботинок снежной воды. Наклонилась, чтобы сбросить со шнурков снег, как вдруг к ней подбежала собака, борзая, серебристой шерсти. Полетка!.. Медленно подняв голову, Наталья увидела перед собой Долгорукого. Лицо растерянное, небритое, взгляд жадно-виноватый, как у голодной собаки, и шепчет:

— Прости меня, графинюшка, не ведал, что писал… Лихо мне, не знаю, как и быть… Не хочешь — не вяжи свою жизнь с моею, а ежели… — и он замолк.

Князь был жизнелюбив, удачлив, никогда не ведал сомнений, а тут горе легко пригнуло его к земле. Он являл собой полное воплощение своего времени — неустоявшийся, противоречивый, чуткий к случайному желанию, невоздержанный.

Он шептал: «Не вяжи свою жизнь с моею», однако весь его вид говорил о другом: не оставь, без тебя мне погибель!

Лицо её, тонкое, нежное, источавшее терпеливое спокойствие, действовало на него как бальзам. Они стояли, оба высокие, тонкие, посреди улицы, не замечая людей, не сводя глаз друг с друга. И вот уже смута в княжеской душе утихает, черты лица оживают.

В семье его все перессорились, близкие, родные отворачиваются, грубят, а что говорить о царском дворе? Всего месяц назад приближённые, «ласкатели» искали его расположения, а ныне не замечают. Она, только одна графинюшка, лазоревый цветок, глядела терпеливо, ласково, и князь оправдывался:

— Пётр Борисович велел написать мне ту цидульку… А я-то, я-то… да ежели ты согласная венчаться со мною — счастлив буду!..