Тайна князя Галицкого - Александр Прозоров

Сухона, Кубенское озеро, волок, Шексна…

Горицкий Вознесенский монастырь стоял почти на самом берегу реки, над неспокойными, с белыми барашками водами. Золотые шпили круглых угловых башен без единой бойницы, трехсаженная каменная глухая стена, только в одном месте изрезанная окнами келий. Над всем этим возвышалась стройная, с высоким острым шпилем колокольня, что походила на вскинувшую клюв белую цаплю. Остальные церкви рядом с нею казались низкими и приземистыми, словно пытались спрятаться, стесняясь своего вида возле красавицы птицы.

Струг подвалил к причалу, Басарга сразу выпрыгнул на тесовые доски, оглянулся на холопов:

– Стойте здесь, никого не подпускайте, ни с кем не разговаривайте. Тришка, ты княжну в лицо знаешь, тоже пойдешь. Поможешь, Илья?

– Конечно, брат! Если найду, сюда приведу. Давай тут через полчаса встретимся, хорошо? Чтобы зря не бегать, коли кто-то ее уже встретил.

Перекрестившись на образ, Басарга первым вошел на двор обители, повернул вправо, быстрым шагом направился вдоль стены, вглядываясь в лица монахинь, отпихивая сгружающих в стог сено смердов между ровно расставленными и неестественно правильными, квадратными и широкими, словно ожиревшими, церквушками.

Видимо, на лице его было написано что-то нехорошее, ибо послушницы сразу отворачивались, спешили уйти, не отвечали на вопросы. В храмы же подьячий входить не решился – его словно оттолкнуло что-то. Помявшись у собора, боярин Леонтьев отвернул, отправился на пристань. Может статься, Илья или холоп уже нашли Мирославу и привели туда?

Однако на берегу было пусто. Холопы, дословно выполняя его приказ, выстроились у воды в шлемах и кольчугах, опираясь на копья, и самый вид их отбивал у инокинь и паломниц охоту подходить к реке.

– Басарга! – издалека махнул рукой Илья Булданин, что шел по дороге, вытоптанной снаружи под стеной обители. А рядом, сложив руки на груди и опустив голову, двигалась трудница в блеклой бесцветной рясе и белом платке.

Боярин Леонтьев, прищуриваясь, направился навстречу, на полпути сорвался на бег:

– Мирослава!

Трудница подняла голову и, не выдержав, кинулась навстречу, повисла у Басарги на шее, одновременно и плача, и целуя, и шепча:

– Это не я, любый мой! Это не я, это не я…

– Родная моя, милая, любимая… – целовал ее в ответ Басарга.

Илья Булданин, остановившись рядом, попытался закрыть их спиной, громко закашлял:

– Это… Люди кругом…

Басарга, спохватившись, что прилюдно милуется с почти что монашкой, обнял княжну, быстро увел на причал, подхватил здесь на руки, спустился на струг, спрятал девушку в каюту. Мирослава, более не сдерживаясь, совсем разревелась, уткнувшись головой ему в плечо, размазывая слезы и чего-то несвязно бормоча. Боярин, прижав княжну к себе, гладил ее, обещал все исправить и клялся в вечной любви.

Мирослава, потихоньку успокаиваясь, достала платочек, отерла лицо, промокнула глаза и попросила:

– Поцелуй меня, Басарга.

Молодой человек коснулся губами ее рта, но княжна покачала головой, провела ладонью по его щеке:

– Больше мы уже не увидимся, любый. Никогда. Так целуй меня. Так целуй, чтобы встреча последняя навеки в сердце сохранилась. Иной более не будет.

И Басарга, опустившись перед ней на колени, стал целовать ее так, чтобы навсегда запомнить тело своей любимой.

Они расстались перед вечерней, и боярин Леонтьев, несмотря на темноту, приказал отчаливать. Спасти его счастье теперь мог лишь Иоанн.

В Москву путникам удалось добраться через неделю. Дома их встретил Софоний Зорин, который смог сообщить только одно:

– Государь горюет… Дела бросил, видеть никого не желает. Токмо молится, да вклады по церквям рассылает за помин души Анастасии своей.

– Я хочу его видеть! – все равно потребовал Басарга.

– Ну, так иди, – пожал плечами Софоний. – Из нас всех, побратим, токмо ты един в палаты царские вхож.

– Ранее вхож был, – прикусил губу подьячий. – Мирослава Шуйская о моем приезде сказывала, а опосля и меня самого туда звали. Ныне же и не знаю…

– А ты попробуй. Старыми тропками… – красноречиво повилял ладошкой боярин Булданин.

Иного выбора у подьячего все равно не было, и на рассвете он отправился в Кремль, вошел в двери возле Царицыной мастерской, двинулся по коридорам, благо хаживал здесь уже не один раз. К удивлению Леонтьева, остановить его никто не пытался. Он совершенно спокойно миновал два караула, и только перед Зеленой горницей его остановил рында в белом суконном кафтане:

– Ты куда, боярин?

– Образ государю передать надобно, – достал освященную в Трехсвятительской пустыни иконку подьячий. – Поручение царское исполняю.

– Откель знаешь, что здесь государь?

– Служба такая, – не стал откровенничать Басарга.

– Здесь обожди. – Рында скрылся за дверью, оставив гостя на попечение четырех своих дюжих товарищей. Вернулся на удивление быстро, кивнул: – За мной иди.

В Зеленой горнице было пусто, однако царский телохранитель, не замедляя шага, прошел ее насквозь, потом еще две светелки, тихо прокрался в часовню, поклонился и негромко выдохнул:

– Он здесь, государь…

Иоанн, что стоял на коленях перед золотым иконостасом, перекрестился еще раз, поставил свечу на аналой, поднялся, кивнул рынде:

– Ступай. – Сам посмотрел на иконку и сглотнул: – Поздно привез, боярин.

– Горе сие велико, государь, – склонил голову Басарга. – Беда для всей земли русской, для нас, слуг твоих… Однако же княжна Мирослава Шуйская в сем не виновата!

– А кто виноват?! – вскинул голову царь. – Рази кто признается?! Шипят все, как змеи, да в стороны расползаются! «Не виновны», сказывают, да зыркают с ненавистью! Любой, любой сие сотворить был готов. Кравчая ведь из Шуйских была, из Рюриковичей? А голубица моя – худородная, из Кобылиных. Так почему не могла?

– Это не она. Она царицу всем сердцем любила.

– Все любили, все клянутся… С любовью, видать, и отравили! – широко перекрестился Иоанн. – Правильно Андрюшка сказывал: головы рубить надобно! Рубить разом, дабы о бунте и не думали. А Настенька заступалась. Все миром просила порешить, дабы не обидеть никого, не поссориться! Так ведь ее же, голубицу мою, и убили! Из-за вас все, из-за тебя, из-за Адашева, из-за Висковатого, из-за Хворостинина, из-за Басманова.

– Как так из-за нас? – холодно екнуло в животе у Леонтьева.

– Потому что вас, храбрых и умных, по местам двигал. Иные бояре на службе токмо о кормлении думают – а иные живота не щадят. Я же токмо таких, как ты, на места ставлю! – ткнул пальцем в грудь Басарги Иоанн. – Не ругаю никого, опалу не накладываю, головы не рублю. Токмо к месту достойному определяю. Так ведь нет, и тут недовольны! Андрей Курбский шипит, что он, Рюрикович, по походам мается, а безродный Висковатый, из самых мелких Мещерских, дьяком посольским сидит. Заместо Висковатого он дела государевы решать желает, а Ваньку – в сотники порубежные, татарам хвосты крутить. Долгорукие шипят, что Хворостинину полки большие вместо них доверяют, Волконские кормление в Монастырском приказе заполучить желают, Репнины к Челобитному приказу руки тянут, родовитостью хвалятся, за обиду клянут, за унижение ненавидят. Но ведь меня ненавидят, меня!!! Отчего же ее, Настеньку, отравили?! Веришь, боярин, самому умирать легче. Я умирал, я знаю…