День рождения Лукана - Татьяна Александрова

Придя домой, Полла первым делом бросилась в купальню, потому что ей чудилось, что зловоние улиц и той жуткой инсулы прилипло к ней. Искупавшись и вернувшись в мир привычных запахов, с сильно бьющимся от нетерпения сердцем она побежала к Лукану. Он так и лежал в постели, уткнувшись лицом в подушку, и даже не шелохнулся, услышав ее шаги. Он казался спящим, но Полла была уверена: не спит. Нетронутая плошка с протертой спаржей и двумя жареными дроздами (кушанья, которые, по мнению Спевсиппа, у любого больного способны возбудить пропавший аппетит), полное блюдо с листьями капусты и латука, считавшимися лекарством от меланхолии, а также непочатый кубок с разбавленным водой душистым фалернским, стояли возле его изголовья на переносном инкрустированном столике. Полла сокрушенно покачала головой: опять он ничего не ел!

Она присела на ложе, ласково погладила мужа по плечу.

– Марк! Ты не спишь? Послушай, мне тут пришла в голову одна мысль! – радостно объявила она.

– Какая же? – равнодушно спросил он после некоторого молчания, не поворачиваясь к ней. Разумеется, он не спал.

– Твоим нотарием могу быть… я! Я могу писать под диктовку! Только ты не диктуй слишком быстро и не сердись, если я не буду сразу успевать.

Лукан еще помолчал, а потом повернул к ней голову.

– Ты? – с недоумением спросил он. – Ты это серьезно?

– Более чем. Зато уж нас с тобой они ни в чем не заподозрят! В крайнем случае мы можем заниматься этим здесь, в спальне, или, если хочешь, в купальне. Ну, как?

– Но ведь я даже прочитать то, что пишу, никому не смогу!

– Пока что твоей слушательницей буду я. А еще твои дядья, да и Фабий, Басс, Персий. Что может помешать нам собираться узким кругом? Тут я, пожалуй, соглашусь с Нероном: неужто тебе непременно нужна толпа и мало истинных ценителей?

– Он запретил читать даже друзьям! – почти простонал Лукан. – За нами может быть слежка! И, конечно же, я ничего не смогу издать! То, что я напишу, будет десятилетиями пылиться в чулане!

– Откуда ты знаешь, сколько времени будет пылиться? Но в любом случае Нерон невечен, а ты пишешь для вечности!

Лукан не ответил, но ей показалось, что слабый лучик радости блеснул в его потухших глазах. После этого она уговорила его поесть, и впервые за последние дни он осилил приготовленное кушанье целиком.

Полла не ошиблась. Семя надежды упало на плодородную почву и мгновенно проросло. В тот же вечер она заготовила себе папирус, тщательно разлиновав его при помощи линейки и свинцового диска, а на следующее утро уже сидела возле постели мужа за принесенным письменным столиком и записывала под его диктовку последние стихи «Фарсалии», еще оставшиеся в записных книжках. От слабости он смог продиктовать совсем немного, но еще через день они продолжили эту работу. Потом, когда записи кончились, Лукан принялся сочинять дальше. Вместе с вдохновением к нему стремительно возвращалось и здоровье. Вскоре молодые силы взяли свое, и жизнь Лукана и Поллы потекла по-прежнему. Они вновь чувствовали себя счастливыми, почти не задумываясь, что это счастье – под дамокловым мечом.

Избавившись от наставников, Нерон почувствовал себя вольготно. Первым делом он развелся с Октавией под предлогом ее бесплодия и уже через двенадцать дней заключил брак с Сабиной, впрочем, ее теперь все чаще звали Поппеей Августой – лесть даровала ей титул раньше самого цезаря. Полле довелось присутствовать на этой свадьбе вместе с Луканом. Свадьбу справляли так, как будто молодые вступали в брак впервые. В пурпурном свадебном платье на пышной фигуре, с высокой прической на голове, Поппея была похожа на огромную красную грушу. Когда жениху полагалось внести невесту в дом, все замерли – это действо скорее напоминало атлетическое силовое упражнение, и Нерон от тяжести ноши споткнулся о порог. Возможно, именно это неблагоприятное предзнаменование заставило новоиспеченную чету спешно предпринять действия против прежней супруги цезаря.

Вскоре против Октавии было выдвинуто обвинение в прелюбодеянии с неким рабом, александрийцем Евкером, и она была сослана сначала в имение покойного Бурра, а потом куда-то в Кампанию. В возбуждении этого дела угадывалась рука Поппеи. Полла, хоть и видела Октавию всего один раз, переживала ее несчастье как беду близкого человека. Говорили, что от рабынь Октавии под пыткой добивались показаний против нее, но они в большинстве своем держались твердо. Передавали слова одной из них, Пифиады, которая, плюнув в лицо допрашивавшему ее Тигеллину, заявила, что у Октавии даже срамные части тела чище, чем его рот.

Тигеллин самолично проводил допросы и слыл изощренным мастером пыток. Полла видела его всего несколько раз, но всегда отмечала, что сам вид его внушает ей ужас и отвращение, а Лукан как-то презрительно бросил: «Чего можно ожидать от человека, у которого жевательная часть лица так развита в ущерб черепной коробке?» Действительно, он напоминал пса из специально выведенной для боев породы молоссов, отличавшихся мертвой хваткой, про которых говорили, что они получены путем скрещивания собак с тиграми.

Этот молосский пес теперь неотступно находился при цезаре, обеспечивая его безопасность и попутно устраняя всех, кто был неугоден ему самому. Рвение его было поистине песье. Именно он добился казни Рубеллия Плавта, человека благороднейшего и твердого последователя стоической философии. Еще когда за два года до того на небе явилась комета, имя Плавта называли в качестве возможного преемника Нерона. Вскоре он был отправлен в изгнание в Азию, беспрекословно подчинившись воле принцепса. Однако Тигеллин измыслил, что Плавт и на другом конце земли представляет опасность для цезаря, а ему, Тигеллину, не уследить за столь отдаленными концами империи, – и к несчастному подослали убийцу. Когда Нерону была доставлена его голова, он заметил с деланным наивным удивлением: «А я и не знал, что у него такой большой нос!» Точно так же, по поводу головы другого казненного, Корнелия Суллы, Нерон пошутил, что ее портит ранняя седина. От этих шуток кровь стыла в жилах…

Печальная история Октавии близилась к своему завершению. Ее погибели, сам того не желая, отчасти способствовал обожавший ее простой народ. В Городе внезапно распространился невесть кем пущенный слух, что Нерон раскаялся и хочет вернуть прежнюю супругу, «земную Юнону», как звали ее в народе из-за того, что, будучи родной дочерью Клавдия, она считалась также сестрой усыновленного им Нерона. Толпы людей устремились на Капитолий; только что воздвигнутые статуи Поппеи Сабины были сброшены со своих постаментов и разбиты; богам приносились благодарственные жертвы. Тогда перепуганная Поппея убедила супруга, что это бесчинствуют приверженцы Октавии. Нерон, охваченный гневом, пресек нежеланную вспышку народной радости, приравняв ее к мятежу, а против Октавии стали выдвигаться новые обвинения. Лжесвидетелем на этот раз согласился стать Аникет, бывший дядька Нерона и убийца его матери, в ту пору командовавший Мизенским флотом. Было измышлено, что Октавия, распутством подобная своей матери Мессалине, соблазнила префекта флота, забеременела от него – недавнее обвинение в бесплодии было уже забыто! – и, в страхе быть изобличенной, вытравила плод. Но и такие обвинения, обычно вызывавшие волну народной ненависти, с непорочной Октавии скатились как вода.