Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года - Сергей Чупринин

Ю. Любимов был болен, и открыл вечер А. Аникст – член худсовета театра. Он начал с того, что он – в трудном положении. Обычно все знают хорошо того, кто представляет, и хуже – того, кого представляют. А тут, наверное, мало кто знает его, но зато все знают Высоцкого. Аникст подчеркнул, что это первый вечер «Таганки» в ВТО. И сам Высоцкий, и его товарищи рассматривали этот вечер как отчет всего театра. И как это хорошо, что у входа такие толпы желающих, как и перед театром…905 Вот и начали с опозданием, потому что он (Аникст) не мог войти. И только когда он сказал, что они и есть Высоцкий и без него не начнут, его пропустили. Зал развеселился.

Вел вечер В. Золотухин.

Начали с «Антимиров», потом отрывки из «Павших…». Высоцкий пел и читал, и, чтобы дать ему чуть передохнуть, читали и пели другие актеры. Потом фрагмент из «10 дней…» с чередованием отрывков из фильмов «Я родом из детства» и «Штрафной удар». Затем финал «Галилея» и много песен – песен самых последних… (В. Бакин. С. 201–202).

отмечается особо, что идейная концепция фильма является ошибочной, носит антиисторический характер. История Руси конца XIV – начала XV веков показана как период страданий, народного молчания и терпения. Между тем из любого учебника известно, что это был период массовых народных восстаний против монгольского ига, период острой борьбы, которая облегчала освобождение всех русских земель от власти монгольских феодалов и заложила основы их объединения в едином государстве. Отмечается, что фильм унижает достоинство русского человека, превращает его в дикаря, чуть ли не в животное.

Такая непроясненная во многом ошибочная идейная концепция фильма ведет к тому, что фильм оказывается неприемлемым, ибо работает против нас, против нашего народа и его истории, против партийной политики в области искусства.

Идейная порочность фильма не вызывает сомнений (Кинематограф оттепели. 1998. С. 146–147)906.

Дорогие товарищи, не имея возможности по тяжелым семейным обстоятельствам и состоянию здоровья присутствовать на съезде, довожу до вашего сведения, что считаю совершенно необходимым открытое обсуждение съездом известного письма Солженицына, с основными положениями которого я вполне согласен (Слово пробивает себе дорогу. С. 218).

Письмо , которое должно было стать на съезде одним из программных, – скрыли. Чего этим добились? Письмо за две недели уже распространено в тысячах экземпляров Еще через две недели не будет ни одного человека в России, и не только в России, кто его не прочитал бы. В мощной организации, состоящей из шести тысяч членов, мы, члены, не имеем даже права публично заявить о своем мнении. Мы, как графоманы-пенсионеры, пишем почти подпольные молитвы-письма, и куда же? В свой собственный Секретариат! Потеряна всякая литературная этика (Там же. С. 228–229).

Я хочу заявить, что солидарен с Солженицыным по вопросу о цензуре. Невероятное долголетнее непрекращающееся давление цензуры опустошает душу писателя, весьма серьезно ограничивает его творческие возможности. Самым отвратительным детищем цензуры является так называемый «внутренний цензор», который стоит за спиной писателя во время работы, дышит ему в затылок, предостерегает, ехидничает, хватает за руку.

Мне кажется, что следует в значительной степени ограничить влияние цензуры на наш литературный процесс, воспретить ей вторгаться в художественную ткань произведений. Кроме того, я хочу сообщить Президиуму съезда следующее. То, что Солженицын сообщил об обстоятельствах своей жизни и работы в последние годы, поразило меня. Я, как должно быть и многие другие наши коллеги, испытываю глубокую тревогу за судьбу одного из самых талантливых советских писателей (В. Аксенов. Ловите голубиную почту… С. 397–398).

был известным рассадником свободомыслия. Один украинский художник позже рассказал мне, что они ждали каждый месяц выхода нового номера «Знания – сила» так, как будто это был журнал «Америка», «Польша» или что-то в этом роде. Так что при советской власти первые работы многих известных художников были напечатаны в этом журнале (Г. Кизевальтер. С. 66–67).

Это не театральное представление в бытующем понимании слова. Но и не эстрадный спектакль, хотя «Наш дом» – эстрадная студия… Смех животворящ, беспощаден и очистителен, в нем сгорает все фальшивое, уродливое, мерзкое и укрепляется истинное, прекрасное, высокое. И еще одно, очень важное качество, объявленное, безусловно, открыто, составляющее пафос спектакля, – это смех коллективный. Смех здорового, перспективного организма. Представление жизненно правой силы, духа, морали. Смех самоироничный, ибо всё очерчено одним кругом. И смех направлен не вовне, а внутрь этого круга… Это смех революционный… Авторы – Маяковский, Кольцов, Ильф, Платонов. Люди, чье творчество самым непосредственным образом вырастает из революции и неотделимо от нее… Революционный смех возможен только в революционном театре. Поиск новых средств выражения, поиск своей театральной формы определяет направление «Нашего дома» (Московский комсомолец, 3 июня 1967 г.).