Современный детектив. Большая антология. Книга 12 - Андреас Грубер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Спасибо за то, что спасли мне жизнь. Я прощаю вас за то, что вы убили мою мать — вы были молоды и боялись по гибнуть… Теперь я знаю, что произошло, и мне стало легче. Вы помните, где находится та пещера?
Оленья Нога покосился в ее сторону — Сара тихо плакала. Затем он быстро перевел взгляд на меня. Пистолета при этом не опускал.
— Да, я точно знаю, где находится пещера. Но вы найдете там только обрывки одежды и кости пятерых людей, которым суждено было умереть тем зимним днем сорок четвертого года. Я никогда не возвращался туда, и вместе с тем мне так и не удалось оттуда уйти. В сорок шестом и сорок седьмом, если помните, газеты освещали громкое дело Фельдманнов, и я был вне себя от страха. Два проводника убили супругов, которых вели через границу… И потом я жил с воспоминаниями, которые не отпускали меня ни на день, ни на час… Я очень боялся, что однажды все откроется, меня назовут еще одним убийцей Фельдманнов, а статьи обо мне появятся на первых полосах газет.
Он замолчал, рука, держащая пистолет, дрогнула.
— Почему вы не подбросили пистолет после того, как убили Харальда Олесена? — спросил я, наверное, от чистой безысходности.
Лицо Оленьей Ноги исказила болезненная гримаса.
— Вначале я так и собирался поступить: идеальное убийство, замаскированное под самоубийство. Однако я вовремя сообразил: нетрудно будет вычислить убийцу по владельцу оружия. Если выяснится, кому принадлежал пистолет, мне конец. Сначала я хотел раздобыть и подбросить на место преступления незарегистрированное оружие, но Харальд Олесен находился на пороге смерти, а фрекен Сара все сильнее давила на него. Он собирался облегчить душу и перед смертью рассказать ей правду. Так что в конце концов я решил больше не ждать. Только вместо идеального самоубийства продумал идеальное убийство. Ну а Енсен… купить незарегистрированное оружие оказалось не так просто, ведь я официально никуда не мог выходить. Наконец я купил пистолет с помощью одного выжившего из ума друга детства. Он без лишних вопросов поверил моему объяснению: мол, оружие нужно мне, чтобы в Осло чувствовать себя в безопасности. Чтобы все устроить, пришлось съездить в Йовик — вот почему я на прошлые выходные отправился в родные края… После того как в юном возрасте убиваешь нескольких человек, а почти всю взрослую жизнь вынужден жить с воспоминаниями и скрывать правду, поневоле превращаешься в одинокого волка. Приходится каждый день выживать и защищаться от всех мыслимых и немыслимых угроз. Смерть Харальда Олесена почти не удручает меня. В конце концов, ему все равно не долго оставалось жить. И потом, во многом из-за его предательства я превратился в чудовище. И все же убить я решился главным образом из страха разоблачения; я убил его, когда он признался, что решил рассказать всю правду Саре. Так что в некотором смысле его убийство стало самообороной — а до того я испробовал все остальные способы ему помешать. И все же не скрою, в глубине души мне хотелось и отомстить ему за мою разбитую жизнь.
Он замолчал; рука, державшая пистолет, снова дрогнула. Я понял, что его рассказ окончен, и все же попытался продолжить разговор:
— Значит, второе убийство вы совершили, чтобы вас не арестовали за первое?
Его лицо снова исказила болезненная гримаса.
— Оно мучает меня гораздо больше, чем убийство Харальда Олесена. Каким бы отвратительным ни был Конрад Енсен и каким бы унылым ни выглядело его будущее, он мог бы доживать свою жизнь, пусть жалкую и непростую. Но я понял, что вы действуете на удивление быстро. Требовался козел отпущения, и Енсен, бывший нацист, показался мне лучшим кандидатом. Я все продумал еще до того, как убил Харальда Олесена. Предсмертную записку для Енсена я напечатал в Йовике. После убийства он боялся всего и всех и вместе с тем чувствовал себя ужасно одиноким. Конечно, ему и в голову не приходило — надо сказать, не ему одному, — что дружелюбный и тихий калека способен его убить. И вот я дождался, когда фру Хансен уйдет за покупками, и позвонил к нему в дверь. Он открыл не сразу, но, убедившись, что это я, охотно впустил меня к себе. Я сказал, что всем нам сейчас нелегко и мне хочется выпить с ним кофе и поговорить. Он подписал записку с признанием, когда я приставил к его голове пистолет, понятия не имея, что подписывает, и через несколько секунд умер без боли, по-прежнему ничего не понимая. Унылый конец жалкой жизни! Конрад Енсен стал необходимой жертвой ради более великого и важного дела — то есть моей жизни, моей свободы и моей чести.
Он замолчал; в комнате воцарилась жуткая тишина. Я сделал последнюю попытку остановить его:
— На улице стоят четверо вооруженных полицейских. Вас сразу же схватят… Подумайте об отягчающих обстоятельствах, если вы совершите новые убийства…
Он не выказал никаких признаков отчаяния или слабости.
— Так я и думал. Получается, что сейчас все совсем как тогда, в сорок четвертом, когда я прятался за сугробом… Я попробую прорваться всем смертям назло, а терять мне нечего. На мне слишком много трупов. Четыре полицейских в городе — не настолько безнадежное дело для того, кто в шестнадцать лет справился с тремя солдатами в горах.
Он отвечал все короче, а голос его делался все суровее. Я в отчаянии старался сообразить, чем еще отвлечь его, как заставить говорить, — и наконец придумал.
— Но как, ради всего святого, вам удалось убедить всех, что вы калека?
Неожиданно он улыбнулся — как мне показалось, с гордостью:
— Меня в самом деле сбила машина, и я получил тяжелые травмы. Я стоял на перекрестке и вдруг забылся — снова подступили военные воспоминания… Какое-то время врачи считали, что я на всю жизнь останусь инвалидом. А я быстро понял, что выздоравливаю и скоро снова смогу ходить. Но потом мне пришло в голову, что инвалидное кресло — отличный камуфляж, по крайней мере до тех пор, пока я не покончу все счеты с Харальдом Олесеном. Остальное оказалось совсем нетрудным. Кто усомнится в состоянии человека, которого сбила машина, который долго лечился в больнице и к тому же не требует от государства ни гроша? Вам бы следовало получше изучить подпись на медицинском заключении, потому что она поддельная!
Он снова расплылся в улыбке — на сей раз в ужасной, кривой, торжествующей
