Агафонкин и Время - Олег Радзинский

Климов веселым срывающимся голосом сообщил, что за данные на размышление пять часов горожане укрепили оборонительные сооружения, и пригласил атамана их лично проинспектировать. “ Только панихидку по себе закажи заранее, господин Канин, – язвил прерывающийся в проводе голос Климова. – Уж мы вас, блядей, встретим достойно”. Канин поморщился от дребезжащего климовского голоса и собственной глупости. Вздохнул, пообещал Климову повесить его на центральной площади и начал готовиться к атаке. Выступили в ночь на 26 апреля.

Канин взял бы Вилюйск, да помешал снегопад. Он атаковал тремя отрядами с разных направлений, и все три атаки захлебнулись в белой пурге. В крупных лохмотьях замерзшей воды канинцы не заметили выкопанные красными окопы и наткнулись на огонь трехлинеек – ферзевой прорыв Климова. Якутский тракт не было видно – перина из снега, в которой вязли лошади и подводы с пулеметами, не давала канинцам возможности быстро развернуться и перегруппироваться. Бой шел всю ночь, и к утру, понеся потери, Канин отступил обратно на Аhаабыт Заимката. Он решил уморить Вилюйск голодом.

Зерна в Вилюйске и правда не оставалось; люди принялись дробить немолотый ячмень. Настроение, однако, царило приподнятое, словно перед большим праздником. Люди собирались на митинги и готовились к 1 Мая. В этот день Климов объявил общегородское собрание, и люди – голодные и счастливые – поклялись отстоять город. Вечер закончился спектаклем “ Ткачи” по пьесе Герхарта Гауптмана. Перед началом первого акта комиссар Дашевский вышел на сцену и объяснил, что спектакль рассказывает о тяжелом положении силезских рабочих в имперской Германии. Голодные ополченцы, стараясь не бряцать винтовками, внимательно слушали о муках немецких ткачей. Дашевский призвал зал проявить революционную солидарность с товарищами по борьбе в других странах и, разгромив врага дома, отправиться в Силезию закончить дело мировой революции. Зал обещал.

А в Аhаабыт Заимката 1 Мая отметили расстрелом фельдшера Макария.

Смотреть на казнь – для острастки – согнали весь персонал – шесть человек. Доктора не было: он, бросив больных, бежал раньше. Пять медсестер и кочегар Феоктист устало ждали, пока Макария расстреляют.

С другой стороны ложбины полукругом стояли прокаженные. Их никто не сгонял, и они пришли добровольно. Тех, кто не мог ходить, отого что сгнили ноги, больные принесли на руках.

Кроме безногих товарищей прокаженные принесли икону и, подняв над головами, запели молебен “Неупиваемая Чаша”. Макарий, со связанными за спиной руками, отметил, что молебен не подходит для события: “Неупиваемая Чаша” был сугубый молебен, служившийся перед иконой Божией Матери для исцеления больных. Макарий же был здоров, хотя и сильно избит. Он хотел есть.

Канин приехал на казнь на лошади – каурой кобыле. Он предпочитал кобыл жеребцам, которых не жаловал за норов. Канин любил спокойствие и порядок. Он подъехал к моргающему Макарию и осадил лошадь.

– Ким диэний? – спросил Канин. Он хорошо говорил по-якутски.

– Макарий, ваше высокобродие, – ответил Макарий – из уважения к барину – по-русски. – Яков сын.

– Дурак, – сказал Канин. – Отдай бинты. У меня раненых шесть человек.

– Никак нельзя, вашество, – вздохнул Макарий. – Бинт казенный, и нам для проказных выдан.

Ему было неудобно отказывать русскому офицеру в красивом, пусть и грязном, мундире, и Макарий чувствовал себя виноватым. У него кололо в левом боку. “Ребра поломали, – поставил себе диагноз фельдшер Макарий. – Надобно б тугую повязку наложить, а то орган могут проткнуть. Кровьювнутри истеку”. Тут Макарий вспомнил, что его сейчас расстреляют и он, стало быть, не успеет истечь кровью. Ему сделалось спокойнее.

Бледное холодное небо заполнилось карканьем, и на ближние деревья села стая ворон. “Аhа, – подумал Макарий, – Аhа. Отец”. Он знал, что ворона – шаманская птица, и, видно, сейчас, в последние минуты на земле отец прилетел его поддержать. Макарий выпрямился и прищурил заплывшие от синяков глаза, стараясь разглядеть ворон и понять, какая из них его отец Яков.

– Дурак ты, брат, – расстроенно сообщил ему Канин. – Твои прокаженные все одно сгниют, хоть в бинтах, хоть без, а у меня шесть казаков раненых, их бинтовать нужно, а то гноем изойдут. Им, поди, бинты понужнее.

– Правда ваша, барин, – миролюбиво согласился Макарий. – Только бинт у нас казенный, выдаден для проказных больных. Никак не можем, ваше высокостепенство.

Макарию хотелось титуловать барина как-нибудь поторжественнее, чтобы тот меньше серчал на его неуступчивость. Канин покачал головой: он не любил глупых людей. “Зачем? – думал Канин. – Бестолковая война. Ну, расстреляем мы этого дурака, бинты ж не появятся. Да и появятся, что толку – Вилюйск нам уже не взять”. Ему донесли утром, разбудив от тревожного, вязкого сна, что на помощь осажденному Вилюйску снизу по реке приближались регулярные части Красной Армии на бронированном пароходе “Диктатор”. Пароход был оснащен пушкой и пятью пулеметами системы “Максим”. Воевать с Петроградским 226-м полком Канин не собирался.

“Ах, что за глупость, – жалел себя Канин, – что я ввязался в ненужное дело… Надобно было после войны остаться в Европе и жениться там, что ли. Сидел бы вечерами в кафе, играл бы в шахматы. Купил бы мягкую шляпу и двухцветные туфли. Или, скажем, гамаши. Ах, как было бы славно”.

Ему стало особенно обидно, что никогда у него не было белых гамаш. Он вспомнил маленький фронтовой госпиталь в Галиции, где лечился от ран в 15-м году, тихий, уснувший в липах городок Вишневцы и милую сестру милосердия Дашу – купеческую дочь-доброволицу из Брянска, заразившую его гонореей. Канин огорчился и, коротко махнув стоявшему невдалеке вахмистру Григорьеву, отъехал к выстроившимся цепью казакам с ружьями.

Григорьев подошел к Макарию и надел тому на голову мешок.

В теплой, уютной темноте мешка Макарий пытался представить прячущуюся за спинами прокаженных беременную жену Анну. Он велел ей уйти за ложбину два дня назад, чуя беду. Макарий знал, что канинцы побоятся перейти на ту сторону – в мир еле живых.

Ей только исполнилось пятнадцать. Макарий взял Ананчик из дальнего улуса под Олекминском полгода назад. Он дал за худенькую большеглазую девочку трех лошадей и теперь, ежась от холода из ложбины – босиком на покрытой снегом вечно-мерзлой земле, – жалел, что дал лошадей зря: он так и не увидит ребенка. “Интересно, малой или девка”, – думал Макарий.

Атаман Канин дал команду, и Макарий перестал думать.

Небо над головами крестившихся людей, больных и здоровых, заполнило хлопанье вороньих крыльев: черные птицы, встревоженные выстрелами, покружились над упавшим лицом в землю Макарием и отлетели в более спокойные места. Кроме одного ворона: он остался сидеть на ветке, чуть покачиваясь и мерно курлыкая, будто читая по Макарию похоронный алгыс.

У Ананчик родился мальчик, Иннокентий. Мой дедушка. Отец отца.