Душа моя Павел - Алексей Варламов

На краю поля стояли люди в военной форме с автоматами. Похожие бойцы охраняли Пятисотый под командованием Передистова, и можно было подумать, что родной город Непомилуева находится где-то рядом, или вдруг переместился на новое место, либо послал своих дозорных встретить и сопроводить Павлика домой таинственными подземными дорогами, пролегающими под всей страной.

– Что, мужики, война началась? – спросил он, стараясь придать голосу беспечность, но ветер завил его слова зловеще, и военные люди вздрогнули и напряглись, как если бы неизвестный большой человек вдруг соткался перед ними прямо из воздуха.

– Да не, сбежал тут один, ладно б черпак или молодой, – сказал тонкобровый солдатик с нежным, как у девушки, лицом, – а то ему служить оставалось полгода, он взял и удрал.

Сержант что-то злое сказал солдатику, а потом повернулся к Павлику:

– Ты кто?

– Студент.

– Шапку сними.

Павлик стянул грязную лыжную шапочку с помпоном. Сержант с неудовольствием посмотрел на копну спутанных гражданских волос.

– А что делаешь тут?

– Грибы собираю.

– Документы есть?

– В общаге остались.

– А корзина где?

– Нету корзины. В лес можно пройти?

– Нет, в лес нельзя.

Воздух из белесого стал зеленым, мутное солнце окончательно в нем растворилось, Павлик шел по полю и вдруг поймал себя на странном ощущении, что солдаты могут в любой момент в него выстрелить. Ему захотелось бежать, но он понимал, что бежать нельзя, тогда в него выстрелят точно, и шел медленно, беспечно. А потом, не оглядываясь, пригнулся и, как зверь, ломанулся в лес. Кажется, кто-то крикнул, может быть, выстрелил – Павлик этого не знал, так оглушительно раздавался в его ушах треск собственных шагов. Грезившийся издалека густым, высоким, влекущим, лес оказался неприглядным и больным, как солнце. Сухие ели, наклоненные березы, ольха, кустарник и высокая трава под ногами. На мальчика набросились лосиные мухи, он шел по лесу в уже совсем непролазной тьме и всё меньше понимал, что и почему он делает и какова цель его похода. Она была утрачена им впервые в жизни, как если бы сбился его внутренний компас, и чем дальше он уходил от Анастасьина, тем смурнее становилось на душе.

Он ругал теперь себя за то, что ушел. Не надо было ему поддаваться, нельзя было уходить. Надо было драться, кусаться, биться в кровь, но отстаивать себя, однако Непомилуев не мог там остаться. Он не очень хорошо понимал значение слова «пошлость», а вернее, не так часто им пользовался, но его убили пошлость их легковерия и то, что Алена была готова сказать Сыроеду: нет, больше я его не защищаю – вот это было невыносимее всего. «Что я могу сделать, чтобы доказать им: я не стукач?»

Он пытался вызвать на разговор отца, но, подобно тому как глушили вечерами хрупкие западные голоса и Бодуэн в досаде искал и терял тонкую, сбивчивую волну на «Спидоле», кто-то оглушал Павлушины жалобные мысли.

«Что, батюшко, сдрейфил дак? Слабак оказался?» – вдруг пробился отчетливый голос факультетской нянечки, и Павлик криком на нее закричал: «Я не слабак, но я не могу жить с людьми, которые думают обо мне плохо!» – «Ишь ты неженка какой, думают о нем плохо. Иди и дерись. Тебя для чего сюда взяли? Что ты думаешь, только они тебя учить должны? И ты их поди и научи». – «Чему я их научу? Они слушать ничего не хотели. Они уже всё решили». – «Вот и докажи, что они неправы».

Иди и дерись. А как она себе это мыслит?

«Нет, им я ничего объяснять не буду. Пусть они лучше когда-нибудь сами всю правду узнают и им стыдно станет. А я тоже уйду. Я с теми пойду, кого вы не взяли. Я в свой пеший университет уйду от этих гордецов и гордячек. Но сначала я поеду к ней, – решил Павлик. – Я объясню ей, что делать этого ни в коем случае нельзя. Что это будет с ее стороны страшная ошибка. Я ее уговорю. Она ведь здравый человек, хоть и со своими прихотями».

«Ко мне поедешь? – усмехнулась деканша. – Да я тебя, оглашенного, на порог к себе не пущу. Буду я еще всякого нашкодившего студентика слушать! Ты мне что обещал? И не выдумывай, батюшко, ко мне он дак поедет. Не приму я тебя, усвоил?»

Непомилуев уловил этот отпор так явственно, точно и в самом деле нянечка вложила ему в голову свои мысли или же он научился разговаривать с ней на расстоянии, без слов, просто обмениваться мыслями – как это там называется?

«Или я схожу с ума? Или я долетался в своих снах? Хорошо, не поеду, только вы тоже сюда не приезжайте, мы тут сами без вас разберемся».

– Но, кажется, я уже видел эту полянку и эти пни, – пробормотал Павлик и вспомнил про сгинувших в чаще девочек с классики, но не испугался, а сделал то, что в его краях делали все, кого леший водил по тайге: снял казенный ватник, вывернул его наизнанку и дальше пошел увереннее, говоря на ходу сам с собой и с далекой деканшей, членом-корреспондентом Академии наук СССР и почетным доктором трех европейских и двух американских университетов, и если бы кто-нибудь его в этот момент увидел, то решил бы, что он помешался.

Однако никто его не видел и не слышал, кроме выпи, кукушки и коростеля, кроме старых елок и больших муравейников, кроме согнутых после прошлогоднего ледяного дождя берез и диких яблонь с маленькими терпкими плодами, кроме зонтиков, ложных и истинных опят и ярких мухоморов, а еще кроме вечного Пашиного приятеля и преследователя – студеного ветра, который уже много часов как ястреб кружил в плотных облаках над цепочкой узких водохранилищ в верховьях Москвы-реки, выжидая свое время, и этот ястреб видел зорким оком всё: Павлика с его горем, солдат в оцеплении, понурых студентов в столовой и пустое анастасьинское поле; не видел он только беглого солдата, потому что его и не было, – а потом ястреб не удержался, упал с высоты и резко ударил по верхушкам сосен и елей. Он вонзился как штопор в кроны берез, взмыл вверх, опустился ниже, закружился, ударил еще прицельней, сильней, и деревья, нагнувшись, заскрипев, стали терять последние разноцветные листья, сухие ветки, пустые шишки и птичьи гнезда.

Вслед за этим началось светопреставление. Тяжелые сосны вырывало с корнем и приставшими к подземным ветвям пластами глины; на этих местах скоро возникали небольшие озера и заводились тритоны. Молодые, старые, лиственные, хвойные деревья валились друг на друга, образуя непроходимые участки леса. Больше всего падало сухих елок, изъеденных в предыдущее засушливое лето жуком-короедом. Эти елки, когда-то могучие, вечные, ломались возле основания, как сухой тростник, и падали наземь, перекрывая заросшие просеки и едва угадываемые лесные тропы. В лесу сделалось пустынно, точно все птицы и звери его покинули либо попрятались в складках земли. Лишь один человек шел в этот жуткий час по узкой просеке, вздрагивая от треска и пытаясь предугадать, где еще может упасть елка и нечаянно его придавить. Он надеялся, что ветер скоро утихнет, но потоки воздуха, столкнувшиеся в небе, продолжали кружить над лесом, завихрялись, бились о землю и отскакивали, но не убегали далеко, словно кто-то прочертил для них границу, и на этом поле небо играло с землей, теплый и холодный воздух гнались друг за другом, подхватывали и швыряли с высоты всё, что им попадалось, на мгновение затихали и принимались носиться с новой силой, не обращая внимания на то, как замирало всё живое в небе и на земле, искало убежище и притворялось неживым.