Мадонна миндаля - Марина Фьорато

— Спасибо тебе за заботу, но я вполне здоров и чувствую себя прекрасно. А как же иначе — после завершения такой огромной работы?

Этот ответ был уже гораздо лучше, и Ансельмо, вздохнув с облегчением, осмелился задать художнику еще один вопрос: о том, что совершенно озадачило его на одной из фресок, когда он присмотрелся к ней повнимательнее. Там явно кое-чего не хватало.

— Так твоя работа полностью завершена?

— Да, Ансельмо. И я подумал, что, пожалуй, оставлю эту Мадонну без лица. Может, на чей-то вкус это чересчур современно, но я готов отстаивать свои позиции.

Ансельмо теперь был вполне доволен тем, что его друг несколько приободрился, о чем свидетельствовала вернувшаяся к нему привычная, немного ироничная манера речи. Снова подойдя к смутившей его фреске, священник еще раз внимательно ее осмотрел и окончательно убедился в том, что вместо лица у Девы Марии пустой овал. Он и сам не понимал, почему не заметил этого раньше, ведь фигура Богородицы сильно притягивала к себе взгляд, отвлекая от всего, что ее окружало. Голубизна плаща, совершенно живые складки на нем и этот исходивший от Пресвятой Девы свет заставляли взглянуть на Ее лицо, но лица-то как раз и не было! Явное несоответствие! Казалось, Пресвятая Дева надела маску вроде тех, какими пользуются во время карнавалов венецианцы, вот только Ее маска была лишена отверстий для носа и рта. И это тоже вызывало некую смутную тревогу.

Бернардино бродил у Ансельмо за спиной, шаркая ногами, словно какой-то висельник, что было для него тоже совершенно нехарактерно.

— Не огорчайся! Сегодня она будет закончена. Еще один сеанс с благородной синьорой, с королевой Кастелло, и я все доделаю.

— Так Симонетта и сегодня придет? — будучи не в силах скрыть изумление, воскликнул Ансельмо.

— Да, а что? — Бернардино вопросительно прищурился. — Сегодня у нас… э-э-э… двадцать четвертое февраля, верно? Неужели на этот день выпадает какой-то малоизвестный христианский праздник, о котором мне лично ничего не известно? Может, двадцать четвертое — это тот самый день, когда крошка Иисус впервые покакал в горшочек?

Ансельмо напустил на себя суровый вид, услышав столь непочтительные речи.

— Нет, никакого праздника сегодня нет. Впрочем, это не важно. Очень хорошо, что ты почти все закончил, ибо вскоре сюда прибудет одно весьма важное лицо. Завтра сам кардинал на пути в Павию сделает здесь остановку и даже отслужит мессу! Он выразил желание увидеть ту работу, на которую давал заказ. Это большая честь для нас!

— Кардинал Милана? Завтра?

— Да. Я получил от него официальное уведомление. Мне его только что доставил гонец, посланный кардиналом. — Ансельмо помахал свернутым в трубку письмом перед носом Луини и спросил: — А ты с его преосвященством знаком?

— Только косвенно.

Ансельмо кивнул.

— Говорят, он очень требовательный, даже придирчивый. Но мне кажется, что он вовсе не такой уж придира, как о нем говорят. Просто он весьма строг по отношению к самому себе и ревностно служит Господу, что невольно делает его жестким и в обращении с другими людьми. Преданность вере способна по-разному воздействовать на человека.

— До тех пор пока его преданность Богу будет иметь форму дальнейших заказов, — улыбнулся и даже несколько оживился Бернардино, — особенно предназначенных для меня, мне до его жесткости по отношению к людям дела нет. — Он хлопнул в ладоши и с силой потер их, потому что без работы руки у него сильно озябли. Ему вдруг показалось, что в Саронно спасения ему ни за что не обрести и хорошо бы поскорее все закончить и убраться из этого города. Художник с некоторым смущением, даже неудовольствием догадывался, что его странное самочувствие как-то связано с Симонеттой ди Саронно. Может, она его околдовала, приворожила, прокляла или еще что-нибудь в этом роде? — Ладно, мне все понятно. Я пишу ее еще один день и завершаю тут все свои дела. — Впрочем, его последние слова к незавершенной фреске не имели ни малейшего отношения.

Правда заключалась в том, что Бернардино всячески оттягивал завершение своей работы. И по той лишь причине, что впервые в жизни не был уверен в собственной состоятельности. Он и вправду не знал, соответствуют ли его умения той задаче, которую он перед собой поставил, и сумел ли он должным образом уловить образ Симонетты, написав на стене ее лицо. На всех остальных фресках Богородица была изображена в профиль, и при этом лицо Ее было не слишком ясно очерчено, а большие глаза и вовсе отвернуты от зрителя. Здесь же он впервые попытался передать всю силу ангельской красоты Симонетты, изобразив ее анфас, но так и не смог сделать, чтобы она смотрела со стены прямо на него. И это не получалось у него вовсе не потому, что Симонетта его ненавидела. Напротив, в последнее время она стала к нему гораздо добрее, но от этого его лишь сильнее охватывало ощущение грозящей опасности. Скрепя сердце Бернардино по-прежнему старался быть язвительным и нагловатым, однако все чаще у него возникало подозрение, что его выходки отнюдь не убеждают Симонетту, что она видит его прямо-таки насквозь, и, стоит ей поднять на него свои прекрасные очи, он попросту потеряет дар речи. Они по-прежнему вели словесные поединки, но теперь уже твердость проявлял в основном Бернардино, а Симонетта стала гораздо мягче, уступчивей, особенно с тех пор, как художник рассказал ей — поддавшись проклятой слабости! — о своем детстве. Мало того, он неоднократно замечал в ее больших глазах такое обидное и совершенно для него нежелательное сострадание! А один или два раза Симонетта даже звонко рассмеялась, подшучивая над Бернардино, и этот смех подействовал на него чрезвычайно сильно, вызвав в его душе целую бурю чувств. В эти мгновения ее ангельское лицо стало совершенно земным, да и вся она как бы спустилась с небес на землю. Ничего, пообещал себе художник, сегодня он будет держать себя в руках, будет с нею суров и спокоен. Так что ничего она своими чарами не добьется!

Бернардино даже не обернулся, когда Симонетта вошла в церковь. Он и так прекрасно знал, что это она, ибо музыка ее шагов преследовала его даже во сне, и теперь изо всех сил старался подавить ту острую радость, которую ощутил при ее появлении. Он, по-прежнему не глядя на нее, бросил ей голубое одеяние и грозно рявкнул:

— Готовься поскорее, синьора. Сегодня у нас много работы. Мне стало известно, что завтра эту церковь посетит сам кардинал Милана. А потому нужно поскорее закончить последнюю фреску.

Но Симонетта даже не пошевелилась. Она продолжала стоять совершенно неподвижно до тех пор, пока не заставила Бернардино все же повернуться к ней. Она была очень бледна, под глазами пролегли тени, а смотрела она на него так, словно просила пощады. Ничего похожего на ее прежний, ястребиный, взгляд. С ней явно что-то случилось. Интересно, в чем причина этой внезапной слабости? — думал Бернардино. Впрочем, в душе он торжествовал.

— Ну, что же ты стоишь, синьора? Сегодня у меня нет времени на пустую болтовню.

— Синьор Луини. — Да, сегодня с ней и впрямь что-то было не так, ибо она давно уже не обращалась к нему столь торжественно. — Сегодня я не смогу тебе позировать.