Русская книга - Илья Стогов

Я зашел в монастырские ворота. Гавкнула и задергалась на цепи мохнатая сторожевая собака. Возле келий сидел монах в черной рясе. Собаке он сказал, чтобы она замолчала, и та послушалась. Подойдя поближе, монах внимательно на меня посмотрел.

— Хотите осмотреть монастырь?

— Если вы не станете возражать.

— С чего бы это я стал? Проходите. Сейчас отопру храм. Этой церкви больше восьмисот лет. Она одна из самых древних в Новгороде.

Из келий показался еще один мужчина — теперь в гражданском. Он крикнул монаху, что ужин готов, ждут только его.

— Начинайте без меня, тут люди пришли.

Солнце спустилось довольно низко. Мы обошли церковь кругом, постояли на берегу. Монах еще что-то рассказал мне о своем монастыре. Иногда он снимал с головы свою бархатную монашескую шапочку и вытирал ею пот со лба. Под шапочкой у монаха была блестящая лысина.

На берегу озера стоял громадный деревянный крест. Я спросил:

— Это то место, где когда-то стоял идол Перуна?

— Говорят, да.

— Насколько я знаю, на месте срубленного идола потом был похоронен Добрыня Никитич…

— Тот самый? Богатырь? Никогда не слышал.

Монах объяснил, что при Сталине монастырь переоборудовали в армейскую базу. Под храмом выкопали громадный бункер. Чем там занимались военные, неясно. Местные утверждают, будто в лабораториях там разрабатывали бактериологическое оружие. Двери подземного бункера давно сгнили, но внутрь монахи на всякий случай все равно не ходят. И вообще, без лишней надобности стараются ничего здесь не копать. Так что ни о каком Никитиче он лично ничего мне не расскажет.

— Да и бессмысленно здесь копать. На берегу пески ведь, почти зыбучие. Все вглубь уходит. На пляже кинь металлическую гайку — через два месяца ее никаким металлодетектором не отыщешь. Как в трясину все засасывает — хоп, и без следа исчезла. Тут раньше вокруг скита кладбище было. С княжеских времен существовало. Маленькое — а никогда не переполнялось. Гробы в землю клали, а их засасывало так, что через несколько лет на том же месте можно ставить новую могилу.

Мы помолчали.

— Там, под песком, этих гробов столько, что и не представишь. Если когда-нибудь тут и был гроб Добрыни, то он давно уже лежит на дне озера.

«Как вся история моей страны», — подумал я. Что-то было, что-то происходило, а потом — хоп, и без следа исчезло…

По воскресеньям, после церковной службы, мой младший сын ходит в воскресную школу. А я (чтобы не болтаться по улице), бывает, хожу с ним. Сижу на самой задней парте, слушаю, как монашки на смешных примерах рассказывают детям о том, во что верит моя церковь. В прошлое воскресенье монашки рассказывали притчу про человека, который умер и, оглянувшись, увидел, что вся его жизнь это как цепочка следов на песке. Причем рядом всегда была вторая, параллельная цепочка, потому что, куда бы ни шел этот человек, Бог всегда был с ним. Молча, как верный друг, шагал рядом.

Однако, приглядевшись, человек заметил странную штуку: там, где ему было особенно тяжело, следы были всего одни. Вторых рядом не было. И в гневе обернувшись к Богу, человек вскричал:

— Как Ты мог? Почему там, где мне была особенно нужна Твоя помощь, Ты оставил меня?

Дети слушали, открыв рот. Да и я, честно сказать, тоже. Потому что точно такой же вопрос Богу может задать каждый из нас. Ведь главное, что можно о Нем сказать, это то, что Бога никто и никогда не видел. Где Он? Почему я не вижу Его? Что бы ни говорили о Нем, мы всегда говорим о том, чего не знаем. О том, чьего присутствия в свой жизни совсем не ощущаем. И иногда я думаю, что это худшее из того, что могло со всеми нами случиться.

Каждый из людей создан для того, чтобы кто-то мог его любить. Это нужнее человеку, чем еда, кислород и солнечный свет, которого в моем Петербурге и так никогда не бывает. Каждый из нас создан, чтобы быть любимым, да только не видно что-то в мире никакой любви. Совсем-совсем не видно. Мир не жесток — всего лишь равнодушен. И, оборачиваясь на свою жизнь, мы видим всего одну цепочку следов. Рядом должна быть вторая, но ее нет.

Бог есть любовь, да только где Он, этот Бог? Где она, эта Его любовь? Веками и тысячелетиями человек вопил, обращаясь к намертво запертым небесам:

— Как Ты мог? Почему там, где мне была особенно нужна Твоя помощь, Ты оставил меня?

Тысячу лет назад русские впервые получили внятный ответ на этот вопрос. Из Византии ко двору князя Владимира прибыли те, кто рассказал: на самом деле Бог все-таки здесь. Пусть Его не видно, но Он рядом, а значит, цепи разорваны. Хищные боги язычества могут сколько угодно требовать новых жертв — больше мы не обязаны их приносить.

— Воистину, это добрая новость! — воскликнул князь Красно Солнышко. В Киеве христианство он установил сам, а крестить Новгород отправил Добрыню, который приходился ему дядей по матери. С заданием Добрыня справился неплохо: горожан крестил, языческих жрецов разогнал, а Перуново изваяние срубил и бросил в реку Волхов. Неугасимый огонь впервые за несколько веков погас. Единственное, что Добрыня оставил себе на память, это палицу древнего бога. Еще несколько веков подряд эта здоровенная, окованная оловом дубина хранилась в новгородском детинце, а потом во время очередной кампании по борьбе с языческими пережитками ее торжественно вынесли вон и сожгли. А на месте, где стоял идол, построили маленькую Перынскую церквушку.

Впрочем, как именно Добрыня крестил Новгород, историкам тоже известно не очень хорошо. О самом событии рассказывает всего одна древняя летопись, да и ту никто не видел в глаза уже лет триста.

Когда-то ее, эту летопись, отыскал крупный чиновник петровских времен Василий Никитич Татищев. Человеком он был серьезным: воевал со шведами и турками, был ранен в Полтавской баталии, руководил уральскими заводами, усмирял башкир и калмыков, основал город Тольятти и впервые описал кости мамонта. А под конец жизни сел за написание «Истории государства Российского».

Материалы для этой книги Василий Никитич выискивал, считай, всю жизнь. Один его знакомый архимандрит служил в те годы настоятелем небольшого монастыря. И как-то упомянул, что видел у себя в обители летопись немыслимой древности. Хозяином ее является монах по имени Вениамин. Всю жизнь он собирал по монастырям старинные книги. И в результате собрал довольно большую коллекцию.

Татищев заинтересовался и спросил, нельзя ли на все это взглянуть? Из монастыря ему ответили, что можно, и через некоторое время прислали рукописи. Татищев внимательно их осмотрел. Сразу было видно: монах-коллекционер пожадничал и подлинники оставил себе, а Василию Никитичу отослал переписанные от руки копии. Но и это было неплохо, потому что сами летописи производили впечатление дико древних. Ничего подобного прежде Татищев не видел: текст, который он держал в руках, был составлен куда более древним автором, чем самый первый русский летописец Нестор.