Босиком в голове - Брайан У. Олдисс

— Miljardenondedjuu! Мы этого и хотим — они должны казаться людьми, живыми и мертвыми! Иначе на черта они бы нам сдались, все эти куклы? Пшел вон, Рансевиль, и больше не приставай ко мне со своими дурацкими разговорами.

— Что они тебе сделали? За что ты их так, Николас?

Дрожащий голос.

Боурис, раздраженно отмахнувшись:

— Хорошо… Тогда послушай, что я тебе скажу. Я ненавижу кукол с детства, с той самой поры, как я увидел их в магазине, их презрение, их надменность. Они знали себе цену, я же был несчастным маленьким бродяжкой без единого гроша в кармане. Да, да — именно так и начиналась моя жизнь! Я был грязным подзаборником, моя мать была бедной фламандской крестьянкой! Когда я видел все это благолепие, пялившееся на меня с витрин магазинов, я чувствовал, что не я, а они созданы по образу Божию! Как я их ненавидел! Пусть же умрут они теперь, Рансевиль, — пусть они умрут вместо нас! Слышишь? Вместо нас с тобою!

— Твой кассовый вердикт… Весь презрение. Хорошо, Николас, будь по-твоему, но я попрошу твоего дозволения быть там вместе с ними. Я пристегну себя ремнями в красной «банши». Я буду рядом с ними — безгрешными, чистыми, холодными. Я хочу истечь кровью — ты понимаешь меня, Николас?

— Открытые рты со всех сторон, шаткие зубы подозрения. Боурис, на миг задержавшись, на сияющей своей вершине снисходя:

— Ох, Рансевиль, Рансевиль, по-моему, ты свихнулся… Насколько я понимаю, ты перестал верить в реальность смерти. Прямо как тот пьянчуга, что мирно дремлет, уткнувшись носом в лужу, о существовании которой он и не подозревает.

— Именно так! Как я могу умереть, если все эти куклы мертвы?

— Любое подобие смерти — это уже смерть, Рансевиль.

Дорога молча ожидала. Происходящее походило на открытие нового моста, который должен был соединить два континента, — оставалось затянуть пару болтов, но все ждали прибытия фоторепортеров, которые должны были запечатлеть это знаменательное событие.

И снова, разинув рты, все смотрят на него, на Боуриса, пусть объяснит нам, чем же смерть отличается от сна, а сон — от бодрствования и что это такое, не быть, не видеть, не чувствовать небытие фарфора и человечьей плоти, пусть объяснит нам.

Все та же вертолетная площадка, он занят съемкой центрального эпизода «Праздного трупа». Кассиус Клей Роберт-сон, черный, пытается запустить двигатель крохотной инвалидной коляски. Общий план. Белый в шикарном белом костюме бежит с немыслимой скоростью, за спиной его черные, как смоль, бараки, бежит прямо на камеру, руки в перчатках, предвкушает усладу убийства. Любийство. И вот опять явился человек, готовый умереть, во имя искусства жертвует собой. Глупый Рансевиль…

— Будь по-твоему, Рансевиль. В конце концов, кто я такой, чтобы тебя от этого отговаривать. Вот только для начала мы составим договор об ответственности сторон.

Рансевиль презрительно фыркнул.

— Со мною ничего не произойдет! Как говорит Учитель, с однозначностью давно пора покончить! Я верю в многомерность нашей жизни. Если ты убиваешь невинных, почему бы тебе не убить и меня? А-а, тебе и сказать-то мне в ответ нечего! Вот так-то! Да здравствует Чартерис!!!

Зеваки отшатнулись от него. Они шептались, они вздыхали, они стенали. Боурис стоял теперь в гордом одиночестве, сверкающая бронза голой головы. «Инвалидка» завелась и медленно тронулась с места. Но белый уже здесь, один удар ноги, и стекло осело, каблуки и локти, искореженная сталь. Работают разом две камеры: одна сверху над машиной, вторая установлена в кабине, испуганный Кассиус Клей, замедленная съемка. Поехали

— Мы будем держать тебя в фокусе!

Вместо прощального напутствия.

Рансевиль едва заметный кивок головы он все понял садится за руль старенькой «банши» они подобрали ее на стоянке возле Gare du Nord и перекрасили в красный цвет. Пятна краски на одежде и руках Рансевиля рядом чинно сидят куклы одеты с иголочки презрительно косятся на своего водителя. Кивают головами — все разом, вежливость бриттов арктический ветер.

— Отлично! Пора начинать!

Боурис.

— Все по местам — мы начинаем!

И ястребом по сторонам — кругом одни безумцы лишь он здоров один-одинешенек насвистывая тихонько тему из «Праздного трупа». Центр. Сигналы из Центра.

Раскинувшись в слезах, негромко Марта:

— Анджелин, ты никак не поймешь — мне твоя доля не нужна, просто до последнего времени у меня не было вообще ничего — я как дитя малое, все хандрила и хандрила, а потом пришел Отец и тут же разбудил все мои «Я» и освободил меня от моего ужасного супруга и этой жуткой тюрьмы с телевизорами и прочей мути, которая осталась где-то там…

Анджелин сидела на краю кушетки, стараясь не касаться Марты. Уныло голову повесив. За нею — Чартерис-голодарь.

— Я все понимаю: если ты прекратишь хныкать, ты мне еще больше будешь нравиться. Теперь послушай, что я тебе скажу, — мы жаждем одного, но мир устроен так, что это невозможно, и потому ты должна найти себе другого. Сегодня вечером группа, как и всегда, гуляет — пойди и ты ко всем, — там веселей и лучше.

— Неужели ты думаешь, что я стала бы спать с этим мерзким Руби? Свет вновь забрезжил предо мною, когда Учитель сказал: «Восстань же, дочь моя!»

— Милочка, выброси все это из головы! Кому-кому, а мне-то ты можешь этого не говорить! Я все понимаю — все эти чувства, что тебя переполняют, все эти вздохи и уловки — я все понимаю. Но на самом деле ты ему не нужна и никогда не была нужна — все, что он сделал, так это зашел в твой маленький домик, чтобы уже через минуту выйти оттуда вместе с тобой, — верно? Ты же после этого почему-то возомнила, что он принадлежит только тебе и больше никому!

— Ты действительно ничего не понимаешь… Это чувство слишком велико для того, чтобы оставаться простым чувством, — это уже религия! Та паутина, о которой он не устает твердить, она меня пленила, и для меня паук лишь он!

Полог пошел волнами, Анджелин взвилась и изо всех сил ударила Марту, завопив при этом:

— Как ты смеешь, дрянь! Найди себе другого! Он мой — я не отдам его тебе, бесстыдная блудница!

Разгневанная, она вышвырнула Марту вон из шатра и тут же заняла ее место на кушетке. В этот миг у входа показался де Гран — в руке пакет для Кассия. Она недвижно возлежала на скромном ложе, прислушиваясь к звукам далеких песен, пытаясь понять, что происходит с ней, с другими, они перешли из состояния, в котором вечно происходит не то, в другое состояние, где нам уже неважно, что именно происходит. И если я способна мыслить так ясно — стало быть, я и поныне в здравом уме, непонятно только одно: как мне вести себя с другими, ведь все поражены. Впрочем, тут уж действительно заранее ничего не известно, и она, возможно, понимает меня как никто… Птица-ткачик, вот как это называется, поклевывает ягодицы средь высоких шелковистых трав, колеблемых нежнейшими ветрами… Великий Колин, неуемный гений… А рядом я нагое. Нора любви, где ткачик вьет гнездо для Матушки Гусыни сыновья…