Наследство разоренных - Киран Десаи

— Что делать, на жизнь надо зарабатывать, — вздыхал Бижу.

— Да, Бижу, прав ты. Что мне делать, надо на жизнь зарабатывать. Взвешивать, пробовать.

Взвешивал, пробовал. Купил дом, стал мечтать о большом доме. Пусть даже поначалу и без мебели, как дом, который купил его кумир и соперник господин Шах. Все семь комнат пустые, кроме одной, в которой диван, телевизор да ковры. Все белое, даже телевизор. Цвет успеха для индийской общины. «Хе-хе, мебель придет, а дом — вот он, никуда не денется», — приговаривал господин Шах, отсылая фото родственникам в Гуджарат. Белый автомобиль перед белым домом, «лексус», на крыше которого восседает госпожа Шах. Индию она покинула робкой невестой, вся в хне, сари в золоте, металлодетекторы аэропорта в панике. А теперь — вся в белом, ха, белая женщина, короткая стрижка и макарена.

Шамку доставили к Аполло Тугоухому, чтобы скроить ей зимний наряд из одеяла. Хотя снегопады Калимпонг не посещали, линия снегов в горах сползала ниже, по утрам мороз схватывал ручейки, низины меж холмами.

Сквозь дыры и щели Чо-Ойю в дом проникал стерильный запах зимы. Краны и выключатели искрили, наэлектризовывалась шерсть свитеров, стреляла в тело, Саи ахала. Когда она раздевалась, сухая кожа потрескивала, волосы вставали дыбом. Губы при улыбке трескались до крови.

Навазелиненная по случаю Рождества, она прибыла в «Мон ами» вместе с дядюшкой Потти и отцом Бути, куда они принесли с собою также и запах подмокшей овцы, исходивший от подмокших свитеров.

Елка в горшке, мишура на ветках, уютные огоньки, кажется, отодвигают холод.

Батюшка Бути и дядюшка Потти грянули дуэтом:

Кто бросил тетке Мерфи в суп пуховое пальто?

На этот правильный вопрос не отвечал никто.

И вопрошаем мы опять, кто бросил в суп пальто?

Лола, вскакивает, смеется, поет вместе с ними.

* * *

Прекрасный вечер!

Прекрасный суп в медной кастрюле Джако, крепостной ров вокруг раскаленной дымовой трубы, волнение жира золотого; скользкие, неуловимые на зуб грибочки.

— А где пуд? — В Англии этот вопрос Лолы никто бы не понял. Даже Пикси сделала вид, что озадачена.

Но здесь ее все прекрасно понимают, и Кесанг предъявляет увесистый пудинг, в котором боевое братство фруктов и орехов скреплено ароматом бренди. Освящающая корона паров бренди вспыхивает над пудингом — полный восторг!

Мустафа занимает место по своему выбору. А выбирает он, как всегда, колени Саи. Сначала мордой к огню. Потом задом. Зад отогревается, оттаивает до такой степени, что с него вдруг течет на кресло струйка — и кот с воплем вскакивает и пронзает возмущенным взглядом Саи, как будто обвиняя ее в этом безобразии.

Ради торжественного мероприятия сестры достали присланные из Англии украшения, похожие на мятные пряники. Снежинки, снеговики, сосульки, звезды… Маленькие тролли, эльфы-сапожники. «И что в сапожниках, троллях или эльфах рождественского?» — недоумевала Саи. Остальное время года эти игрушки проводили в обувной коробке «Бата» на чердаке вместе со сказкой о привидении в белой ночной рубашке, которым сестры пугали Саи, когда она впервые появилась у них.

— Что она сказала?

— М-м-м… Кажется, она заухала совою: «У-ху! У-ху!» — засвистела, засвиристела, а потом пробормотала: «И кап-пельку шерри-бренди, дорогая моя, прошу вас…»

Подарки — вязаные носки из лагеря тибетских беженцев. В шерсти застряли сухие травинки и мелкие щенки, подчеркивающие подлинность ручной работы и усиливающие симпатию к бедным беженцам, хотя и раздражающие кожу. Ушные подвески из янтаря и кораллов, бутылки домашней абрикосовой жженки отца Бути, записные книжки из прозрачной рисовой бумаги с корешками из щепок бамбука. Их мастерят в Бонг-Бусти собравшиеся за большим столом мастерской болтливые кумушки, закусывающие тут же и иногда роняющие на стол какую-нибудь пряность или соленость: так что белизна бумаги иной раз нарушается праздничным всплеском яркого пятна….

* * *

Еще рому… Лола хмелеет, и радостное возбуждение укладывается, перерождается в торжественное спокойствие.

— В старые времена, в далекие пятидесятые и шестидесятые, — вспоминает Лола, — трудно было попасть из Сиккима в Бутан. Дорог-то почти и не было. Верхом приходилось добираться, с мешками гороху для пони, с карманными фляжками виски, с картами дорожными. В дождь пиявки падали на нас с деревьев. Приходилось мыться соленой водой, солить обувь и носки, даже волосы, чтобы держать кровососов подальше. Дождь смывал соль, мы останавливались и солили все заново. Леса были не чета нынешним. Если б сказали, что в них страшные чудовища живут, поверила б, не задумываясь. Взбирались в горы, к монастырям, окруженным чортенами и хоругвями. Их белые фасады наливались светом закатного солнца, золотели на фоне индиго гор. Отдыхали, пока пиявки не начинали сверлить носки. Буддизм здесь давно укоренился, раньше, чем где угодно в другом месте. Мы входили в монастырь, построенный еще в пору полетов ламы меж горами, с холма Менак на Энчи в другой, возникший, когда радуга соединяла Канченджангу с вершиной этого холма. В гомпа часто совершенно никого, потому что монахи в полях собираются только для пуджа, и лишь ветер стучит бамбуком. Тучи входят в дверь и смешиваются с тучами, нарисованными на стенах. Внутри темно, пахнет дымом, мы пытаемся рассмотреть настенную живопись при свете масляных ламп…

До Тхимпху две недели пути. В джунглях остановки в дзонгах, похожих на корабли и построенных без единого гвоздя. Высылали гонца, они присылали нам подарки. Сто лет назад дарили тибетский чай, шафрановый рис, шелковые платья из Китая, подбитые мехом нерожденных ягнят, но в наше время это уже были корзины с ветчинными сандвичами да пиво Джимхана. Каждый дзонг сам по себе, у каждого своя армия, свои крестьяне, свои аристократы и узники в темницах: убийцы и браконьеры, глушившие рыбу динамитом, все вместе, в одной яме. Если нужен был новый повар или садовник, они спускали туда веревку и выуживали кого-нибудь. В освещенном фонарями зале нас встречали цветной капустой с сыром и запеченным поросенком. Одного повара помню, бывший буйный убийца, особенно у него кондитерская выпечка получалась. Такого вкусного крыжовникового торта нигде больше в жизни не пробовала.

— А ванна! Помните ванну? — не выдерживал отец Бути. — Однажды, помнится, я с молочной программой разъезжал. Остановился у матери короля, сестры Джигме Дорджи, правителя провинции Ха, в Ташиганге, рядом с вами, Саи. Он набрал такую силу, что король подослал к нему убийц. Не спасло и то, что он брат королевы. Ванны в их дзонге выдалбливались из целого древесного ствола, внизу такая канавка для горячих камней. Ты в ней сидишь, а слуги новые камни подносят да скребут тебе хребет. А когда разбивали лагерь, они рыли яму у берега реки, наполняли ее водой и тоже бросали в воду горячие камни. Вокруг гималайские снега да рододендроны, а ты в горячей водичке плещешься… Потом, много лет прошло, я вернулся в Бутан, и королева настаивала, чтобы я принял ванну. «Но мне, говорю, не нужно». — «Непременно нужно!» — «Да я не хочу!» — «Нет, вы ДОЛЖНЫ!» Ну, должен так должен. И что ж? Все испортили. Современное корыто, современные трубы, розовый кафель да розовый унитаз… Вышел — королева поджидает, гордится: «Видите, как мы все отлично устроили?»