Гарсоньерка - Элен Гремийон

Хотела бы я знать, которая из них первой начала уводить его от меня. На которую из них он однажды посмотрел, хотя раньше глаз с меня не сводил. Он отдалился от меня не резко, не внезапно, любовь уходит постепенно. Сначала любят меньше, потом еще меньше – и наконец перестают любить совсем. Всё. Тебя разлюбили, не отдавая себе в этом отчета. Отношения становятся прохладными, будничными, прагматичными, обиходными, привычными, полезными… даже не скажешь, что рассудочными, потому что человек о них уже просто не задумывается. Есть люди, которые могут жить без страстной любви, а я вот не могу. Я не могу жить без страстной любви. Я умру, оттого что он меня разлюбил. Однажды, в самом начале нашего романа, Витторио сказал мне, что больше не смотрит на других женщин. Напрасно он мне это сказал. Невообразимое удовольствие, которое доставили мне эти несколько слов, не искупает отчаяния, охватившего меня, когда я заметила, что он смотрит на другую. Должно быть, сначала его отдалила от меня чья-то улыбка. Глаза. Взгляд. Конский хвостик. Улыбка. Грудь. Все это рассыпано по панораме женщин Земли. Хотя он этого толком и не видит.

Я хотела уклониться от неизбежного. Я перестала пользоваться его зубной пастой, его мылом, его шампунем: различия кожи уничтожаются привычками, рожденными общим бытом, она становится одинаковой у двоих. Ты перестаешь чувствовать на другом запах духов. Я осветляла волосы – понемножку, неделю за неделей, – добиваясь того самого возбуждающего оттенка, но я опоздала, теперь это на него уже не действует, потому что это оттенок моих волос… если бы верность зависела от цвета волос, это было бы известно. У меня не осталось уловок. О катастрофах оповещают не только громкие звуки, тихие тоже и даже полное безмолвие. Несчастье не знает преддверий, чаще всего оно обрушивается внезапно.

Витторио от меня отдалился. Он говорит, что это не так, но я-то знаю. Я-то чувствую. Он врет мне. У него в углублении между подбородком и нижней губой держится запах, от которого меня тошнит. Он может сколько угодно мыться, есть место, которое промыть невозможно, – именно это углубление. Именно там я ее чую. Я могу описать вам ее запах – не запах духов, а запах самки. Запах этой женщины не выветривается. Я хотела провести границы, все взять под контроль, всего избежать… Я пыталась сократить наши встречи с людьми. Наши выходы в свет. Наши путешествия. Но я ничего не могла поделать с его работой. Я уверена, что там он ее и нашел. Я уверена, что это одна из его пациенток. Схемы повторяются. Нашел себе новую, как нашел когда-то меня. На том же месте. При таких же обстоятельствах. Я отняла его у другой, так почему бы теперь другой не отнять его у меня? Это должно было случиться, иначе и быть не могло. Он целые дни проводит с ними взаперти. Свидания наедине, в тесном замкнутом пространстве. Это опасно, скрытая сексуальность тут как тут, она существует, от этого никуда не денешься. Знаю я, во что они там играют, эти двое! Мерзкое кривлянье… и взрывы смеха, ведь не у всех баб, которые к нему обращаются, есть проблемы. Раньше после ухода очередного пациента он заглядывал ко мне, заходил меня поцеловать, переброситься парой слов. Теперь его путь пролегает по прямой – от кабинета до входной двери и обратно. Рельсы больше в мою сторону не сворачивают – никаких развилок. Я прислушиваюсь к его шагам, когда он провожает пациентку. Если шаги быстрые, значит, ему не терпится встретиться со следующей. Если шаги медленные, значит, ему хорошо с этой. Я уже несколько месяцев подпиливаю телефонный провод в его кабинете, чтобы ему приходилось звонить с другого аппарата и я бы слышала все его разговоры. А была бы возможность – я бы еще и видеокамеру в его кабинете установила. Чтобы все видеть. И все знать. Я ловлю его интонации, его оговорки. Видеть, что у него в голове, только об этом и думаю, видеть, что у него в голове. Все что-нибудь означает. Я превратилась в детектор лжи, который работает исключительно с ложью. Витторио постоянно думает о другой, я это знаю: он под любым предлогом отнимает у меня руку и всегда находит чем ее занять, лишь бы высвободить. Помыть посуду. Почитать газету Подтереться. У меня такое впечатление, что мой рот, от которого он раньше не мог оторваться, теперь провонял, у меня такое впечатление, что оттуда тянет кислятиной, как неизбежно случается со всеми недоцелованными ртами. Раз в неделю он ходит к ней, я знаю, а мне говорит, что идет в кино или в театр, – если я больше не хочу туда ходить, это не значит, что и он больше туда ходить не должен. Я попалась в собственную ловушку. Моя ревность дает ему самые лучшие предлоги, для того чтобы спокойно мне изменять. Сейчас он раза два в неделю уходит из дома по вечерам, а скоро начнет уходить каждый вечер. Всегда без меня. Он захочет уйти. Уехать. Неважно с кем, мне все равно, кто эта девка, мне дела нет до ее красоты. Никакой обольстительной красотой мужчину не удержать, его манит только новизна. Потому что, когда встречаешь красавицу, на самом деле в ней нравится новизна. Красота меркнет, даже если и не увядает, через несколько месяцев приедается. И когда на смену приходит другая любовь, с этим ничего не поделаешь. Девица, с которой он, мне это точно известно, встречается по четвергам, сама по себе ничего не значит. Кроме того, что он меня больше не любит или все еще любит, но теперь одной меня ему недостаточно, что, в общем, одно и то же. Неважно, кто она такая, он и от нее через несколько месяцев отвернется. Она тоже в конце концов ему надоест, но на это мне плевать, со мной беда уже случилась. Моя карта бита, следующий кон не мой. А ведь как мы друг друга любили.

Мне недостает «нас». На меня нападает желание трахаться. С ним. Я только об этом и думаю. Но – с ним одним. Мне бы так хотелось только об этом и думать – со всеми. Заполучить одного. Потом другого. Чтобы хотелось многих, много, по-разному. И тогда я бы поняла, если бы и он завел любовницу. Поняла бы, что и он хочет других женщин. Как мы любились поначалу! Все бы отдала, лишь бы он взял меня так еще раз, в последний раз, как самый первый. Мы так хорошо это делали раньше. Почему же теперь делаем так плохо? Так мало, так безучастно… Во время любви я открываю глаза и смотрю на его опущенные веки, а кончить могу, только представляя себе его с другой. Потому что мужчина продолжает трахаться дома, даже если трахается с другой. Мужчина трахается где попало. И женщине это бросается в глаза. Когда она соглашается это увидеть. Значит, все непрочно? Раньше женщины падали в обморок. Теперь ни одна. Куда подевались нюхательные соли? Куда подевались женщины? Они повсюду, но они сделались такими сильными, такими могучими, такими красивыми… Почему я не такая? Те, в ком любовь не хочет умирать, умирают от любви. Я начала портиться. Страх утяжеляет тела. Я прибавила в весе, но не потолстела. Это не жир. И не вода. Это страх. Страх утяжеляет тела. Я замечаю это, когда танцую. Я утратила легкость. Страх его потерять. Ревность – импульс, передающийся мыслям, но не только – еще и телу, все мои мышцы, все мои жилы тянутся к нему. Наполнены им. Ткани моего тела подчиняются приказам ревности. Я задыхаюсь.

Сколько раз я обдумывала, как бы его убить. Никакого преступного инстинкта, всего лишь инстинкт выживания. Я сознаю себя в такой опасности, что хочу, чтобы его не было, и тогда я смогу обрести некоторое спокойствие духа – вот как когда музыку выключают. Не для того чтобы заставить музыку замолчать, а для того чтобы вернуть себе покой. Но даже представление о его смерти, даже этот фантазм подстегивает мою ревность. Тогда Витторио представляется мне всемогущим, проникающим повсюду, способным видеть их всех, голых под душем, в ванне, в объятиях другого. Витторио-Мертвец с тысячей возлюбленных. А мной он насытился, пресытился, я ему опротивела, ко мне он никогда даже и не заглянет.