ГенАцид - Всеволод Бенигсен

Бузунько тем временем заметил, что Антон его почти не слушает, и активизировался.

— А ты думаешь, что? С ними можно как-то по-другому? Посвятить их во все планы, поделиться с ними соображениями, может, даже выслушать их мнения, а? Это всё ваши интеллигентские штучки. Да ты пойми, нельзя им давать пищу для ума! Они же ее обязательно в закуску превратят! Это в лучшем случае. А в худшем подавятся ей, да еще и устроят бунт какой-нибудь. Тут даже этот проект… тоже, понимаешь, палка о двух концах.

— Да кто — они-то?

— Кто?! — удивился майор. — А я тебе сейчас покажу, кто. Черепицын! — крикнул Бузунько и снова повернулся к Пахомову. — Сейчас увидишь, кто. Черепицын, мать твою!

В дверях возник испуганный Черепицын:

— Да, товарищ майор?

— Гришка еще у тебя?

— Ну да, объяснительную пишет.

— Ну-ка, приведи его сюда. На минутку.

— Слушаюсь, товарищ майор, — ответил Черепицын и исчез. В коридоре раздался топот его сапог. Через пару минут он появился с Гришкой-плотником, которого не очень дружелюбно втолкнул в кабинет к майору. Одна бровь у Гришки была явно рассечена и неумело залеплена пластырем, на скуле ссадина и синяк.

Майор повернулся к Гришке и, изредка бросая взгляд на Пахомова, сказал:

— Вот, Антон, полюбуйся на красавца. С Валеркой-трактористом что-то не поделили. Тот ему слово, и Гришка ему два. Тот ему в морду, и Гришка ему в ответ. А ты спроси его, что они не поделили, — много интересного узнаешь.

Гришка, пожав плечами, прокомментировал слова Бузунько очередным шедевром:

— А неча, ёпт, было тюкалку шмотылить.

— Ой, ой, — замахал руками майор, — оставь свои поговорки для баб на завалинке. Увижу что-нибудь подобное в объяснительной, получишь пятнадцать суток, понятно?

— Понятно, — неожиданно легко и внятно согласился Гришка.

— Скажи лучше, что не поделили. Только нормальным языком.

— Ну тык, этот рукосуй бесхребетный начинает мне фасон протирать, типа…

— Григорий! — пригрозил майор. — Я сказал, нормальным.

— А-а, ну да. А можно дымком поправиться?

— Курить, что ли? Потом покуришь. Давай, говори.

— Ну а че тут говорить? Отделимшись я.

— От кого это?

— Я ж говорил уже.

— А ты не мне, ты вон Пахомову расскажи. Ему интересно. Он собирает факты для передачи «В мире животных».

— Чего? — не понял Гришка. — А-а. Ну да. Короче, отделимшись я от «простофиль».

— Это те, кто поэзию философскую предпочитает, — пояснил Бузунько Антону.

— Ну вот, — пожал плечами Гришка. — А я ему свое гну.

— Кому ему? — перебил Гришку Бузунько.

— Ну так Валерке же! Мне ихнее не близко. Я свою гордость имею. Вот я и отделимшись. Теперича я — «дикарь».

— Значит, у тебя теперь своя группа? Типа, заумное читать будете, — Бузунько левой рукой сделал жест, словно вкрутил невидимую лампочку у виска.

— Да нет, — поморщился Гришка. — Таких, как у меня, никто не любит, да и нет ни у кого, я вообще этот… «дикарь»-одиночка.

— А зачем драться полез?

— Так это… в состоянии эффекта я пребывал. Он мне чаво-то сказал, ну я и не сдержамшись.

— «Чаво-то», «чаво-то», — передразнил его Бузунько. — Не сдержамшись он. И теперь, значит, еще и «отделимшись»?

— Угу.

— А Дениса Солнцева точно не ты огрел?

— Не, — почти испугался Гришка. — Вы ж уже спрашивали. А зачем? Он же из «заик»! У них своя компашка, у нас своя.

— А у тебя теперь вообще своя персональная.

— А? Ну да.

— Видал? — снова обратился Бузунько к Пахомову. — Полный распад мозгов. Они скоро по одиночке почковаться будут. И в морды бить. И из-за чего? Ха! Из-за литературы. А ты говоришь, им всю подноготную выложить надо. Совета спросить. Так они вообще друг дружку перестреляют. Ладно, Григорий, — вздохнул майор, — иди, пиши объяснительную.

— А Валерка что ж, не будет? — забеспокоился тот, смущенный однобокостью правосудия.

— Ишь ты! Валера свою напишет, не переживай. Давай, сержант, уводи его обратно, — мотнул головой Бузунько в сторону Гришки. — Достали, сил нет.

— А потом? — спросил Черепицын.

— Что потом? А что потом? Отпустишь, ну не судить же его… хм… товарищеским судом.

Черепицын увел Гришку, и Бузунько с Пахомовым снова остались одни.

— Ладно, — встал Пахомов. — Пойду я. Что-то голова разболелась.

— Вот! — торжествующим голосом произнес майор. — А мне каково? Вот это все каждый день выслушивать. И сегодня еще Митрохин на десерт будет.

— А Митрохин — это…

— Это то самое, Антон. То самое мудрое руководство. Ну что? До отъезда не будешь болтать?

— Да что вы, ей-богу, как маленький, Петр Михайлович? — раздраженно сказал Антон, вставая. — Да они ж сами всё узнают.

— Ладно, ладно, — заворчал Бузунько. — Не учи деда детей строгать. Если все нормально пройдет, то в январе уже для всей страны указ будет. А мы в то время уже отдыхать будем. Потому как со своей задачей уже справились.

Пахомов пожал плечами: «может быть» и, попрощавшись, вышел.

Но через секунду снова заглянул в кабинет.

— Петр Михайлович.

— Ась?

— А откуда у вас этот цветочек? — спросил Пахомов и мотнул головой в сторону горшка с растением, которое поливал Бузунько до его прихода.

— Этот? Да не помню я… А-а! Так это мне Сенька-гитарист оставил. Помнишь Сеньку? Не помнишь? На гитаре все время бренчал. У него бабка померла, а он ее втихаря в овраге зарыл, а вместо нее куклу в кровать положил, ну, чтоб пенсию дальше получать. А как кто не придет, она у него то, типа, спит, то, типа, болеет. Потом уже узнали, когда псина чья-то в овраге труп бабкин разрыла. Я тогда дело заводить не стал, простил. А потом он в армию ушел, а мне вот цветок свой оставил. Сказал, на добрую память. А что?

— Да ничего. Марихуана это просто. Майор на секунду замер, а потом выругался:

— Ах ты ж Сенька сволота! А я ушами хлопаю, себя под 231-ю подвожу. Нет, ну ты представляешь?

Но Пахомов уже ничего не представлял — он стремительно шагал по коридору на выход.

Говоря о масштабе растущей разобщенности среди большеущерцев, Бузунько, если и преувеличивал, то немного. Конечно, до баррикад и погромов было еще далеко, но к 29-му декабря мелкие стычки среди некогда сплоченного литературного братства приняли угрожающепостоянный и, можно даже сказать, естественный характер. Крупные фракции делились на мелкие, мелкие на очень мелкие, а те в свою очередь распались на отдельных индивидуалистов, не признававших никаких авторов, кроме тех, что достались каждому из них. Ушли в прошлое «читки» и «экзамены». Исчезли едва-едва возникшие неологизмы. Вымерли вообще всякие общие определения, ибо не было больше ничего общего — каждый был сам по себе или, на крайний случай, в компании двух-трех единомышленников. Походы в гости, соответственно, тоже прекратились, как и всяческое общение.