Лабиринты веры  - Эллен Грин

Суть же была в том, что ему не хотелось идти домой. Отец почти постоянно был пьян. Тетка, Констанс, обычно, пошатываясь, слонялась по дому и делала вид, будто не пила, хотя очень часто ее парик съезжал набок или вообще соскальзывал ей на лоб. От их воплей и перебранок у него болели уши. Если за возвращение домой после наступления темноты его не били палкой по лицу, шее и плечам или не лупили ремнем, он находил в кухне что-нибудь поесть, а потом быстро прятался в своей комнате под одеяло, укрываясь им с головой. То были самые одинокие ночи. Время шло, а он не мог заснуть из-за драк и криков. Потом его отец на карачках взбирался по лестнице, а тетка вырубалась прямо на полу в коридоре. От этого воспоминания у него разболелся желудок.

От отца Каллахана он получал столь редкое для него простое человеческое участие. Внимание, поощрение. Церковные запахи, тепло обнимающих его рук отца Каллахана – все это дарило ему ощущение безопасности. Это был рай, восхитительный, противоречивый, разрушительный и настоятельно необходимый, все одновременно. Со временем он понял, каковы их отношения и в чем состоит молчаливое соглашение, сопровождающее эти отношения. И за то же количество времени с грустью осознал тот факт, что поставил все под угрозу ради человека, который терпел его общество лишь потому, что он был под рукой и с ним было удобно. Отец Каллахан никогда его по-настоящему не любил. Он одаривал своим вниманием в той же степени и Билла с Лойялом. Они все были взаимозаменяемыми. Подходил любой из них. Единственный, кто держался особняком, был Росс. Искра зависти в конечном итоге вырвалась из-под контроля и разгорелась.

Он дошел до конца моста и свернул к Пальмира-Ков, природному парку, созданному на болотах у подножия моста. Ежедневно парк посещали толпы школьников, высыпая из автобусов или вылезая из машин. Джек сел на скамейку и стал наблюдать. Задаваясь вопросом, страдает ли кто-нибудь из этих детей от одиночества. Нуждается ли в утешении, боится ли идти домой с теми взрослыми, что держат его за руку. Он мог наблюдать так часами. Никогда ни к кому не подходил, не создавал никаких проблем. У него были порывы, но он не позволял себе действовать под их давлением. Он не раз становился свидетелем разрушения, которое происходило в результате таких порывов. Причем с очень близкого расстояния. А вот коротая здесь день, сидя на скамейке и наблюдая, он чувствовал себя так, будто завершает круг. То место, где он сидел с друзьями и смотрел, как садится солнце, было неподалеку. Прошло шестьдесят лет. Друзья мертвы, но воспоминания живы. И не все воспоминания так уж плохи.

К тому времени, когда он добрался домой, стемнело. Джек вошел в дом и запер за собой дверь. Он всегда был счастлив, когда прятался в своем маленьком коконе. Он уже успел избавиться от большей части личных вещей, чтобы облегчить груз, который ему предстояло взять в дорогу. Оставалось только основное. Он прошел на кухню и налил в стакан воды из-под крана, выпил ее залпом и снова налил.

Затем включил телевизор и подошел к письменному столу. Каждый вечер он разглядывал фотографии, пытаясь понять, зачем они были сделаны, если за этим могла стоять Мари. Сейчас, после того, как он стал свидетелем ее жестокой расправы с Авой, его предположение почти переросло в уверенность. Возможно, ему надо было убить и Мари.

Однако, когда он выдвинул ящик, там было пусто. Если не считать листка бумаги, словно глядящего на него. И подмигивающего. «Тебе не уйти». Джек попятился и упал, прижав руку к груди. Мари. Он задыхался, левая рука стала неметь. Он лежал на полу, прижимаясь щекой к темно-зеленому ковровому покрытию, и чувствовал, что умирает.

Мари поставила коробку на пол и заглянула в нее. Сверху лежали школьные фотографии Авы. Под ними – то самое детское платьице. Мари выкинула фотографии, взяла платьице и повертела его из стороны в сторону. На спинке был вышит гиппопотам. Кто-то пошил это платье вручную. Не кто-то. Ее мать, наверное, или бабушка. Ее настоящая мать. Стежки были аккуратными, плотными, одинаковыми. Работа была безупречной. Если б она не знала, что платье шили вручную, то, вероятно, решила бы, что его купили в каком-нибудь детском бутике.

Мари знала, что платье ручной работы, потому что сама спорола бирку. Маленький белый клочок ткани с именем девочки. Это привело к крупной ссоре. Сестры не разговаривали более полугода, и даже Анаис пришлось вмешаться, хотя она и соглашалась с Мари. «Измените девочке имя». Клэр отказывалась. «Она знает, как ее зовут, это только все усложнит, – говорила Клэр. – Она не забудет свое имя». Но Клэр одумалась, а со временем об этом позабыла, и девочка стала Авой Хоуп.

Сейчас платье было чистым. Мари еще тогда отстирала с него кровь – терла так, что содрала костяшки пальцев. Оно стало как новое, и маленькая Ава Хоуп надевала его, пока оно не превратилось в проблему. Ава Хоуп хорошо знала гиппопотама. Знала все его «как», «что» и «почему» и, проводя пальчиками по вышивке, оплакивала свою маму. Рыдания были бесконечными. Они доходили до воплей. Пока Клэр не впала в безумие и не расцарапала ногтями себе лицо. Соседи слышали шум и жаловались, задавали вопросы. Вот тогда Клэр и переехала из Бруклина в Ревир, штат Массачусетс. А потом – в Клинтон, штат Нью-Йорк. И так далее, по списку. Но она бежала уже не от вопросов, а спасаясь, чтобы сохранить свою жизнь.

Мари бросила платье в коробку. Помнит ли Ава что-нибудь из этого? Какие-то куски ей известны, это точно. А когда кусков будет достаточно, она сможет сложить весь пирог. Фотографии и маленького платьица с гиппопотамом хватит на пироги для целого полка. Самое страшное опасение прошедших девятнадцати лет состояло в том, что воспоминания девочки в конечном итоге убьют их всех. Однако Клэр отказывалась выбрасывать платье. «Нет, это единственное, что у нее осталось. Пусть лежит в коробке. Какой от него вред?» Клэр – сочетание горячего сердца и холодных рук, бесстрастного лица, спокойной речи… Причудливейшее сочетание.

«Клэр, что ты будешь делать, когда она начнет задавать вопросы, когда она усомнится в твоей истории с подкидышем? А ведь это однажды случится». Прекрасный вопрос. На который ни у кого не было ответа, и, когда день наконец-то наступил и вопросы посыпались, словно камни из жерла извергающегося вулкана, они не придумали ничего лучше, как все отрицать. Но Ава оказалась чертовски умна. Пощечины не остановили этот поток. Она не собиралась оставлять все как есть. Ни под каким видом.

Мари прошла в гостиную и открыла вьюшку в каминной трубе. Растопка уже была готова. Она чиркнула спичкой. Загорелось пламя, затрещали дрова. В физическом плане Авы уже не было; настала пора стереть все следы ее существования. Первым в камин отправился альбом – фотографии с неуклюжей ученицей младших классов скручивались и исчезали в огне. Личико маленькой девочки становилось воспоминанием. Затем в огонь полетели свидетельства об учебе в средней и старшей школе. Эклектичная была коллекция. Штук двадцать разных школ.

С детским платьем было сложнее. Мари держала его в руках. В глубине души она понимала, почему Клэр хотела сохранить его. Перевернула платье и посмотрела на остатки ниток, которыми когда-то была пришита бирка. «Джада» было написано темным маркером. Имя Авы было Джада. Последние остатки прошлого. С минуту Мари держала платье над огнем, наблюдая, как вокруг него пляшут языки пламени, затем бросила его. Оно упало так, что вышитый гиппопотам оказался на краю топки. И именно в этот момент прозвенел дверной звонок. Merde.