Заложник. История менеджера ЮКОСа - Владимир Переверзин

Усталые после маршировки, мужики прогуливаются в локальном секторе. В барак по нужде можно зайти только по разрешению дневального и строго по одному. Искусственно создается очередь. Кто-то мне рассказывает, что в одной из колоний на посещение туалета выдавались талоны! Сейчас, после всего увиденного, я ни секунды не сомневаюсь, что именно так оно и было. Придумать такое невозможно, у зэков на это просто не хватит фантазии.

* * *

Заканчивается очередной тоскливый до тошноты день маршировок, погрузок и разгрузок, бесполезного перетаскивания с места на место песка, цемента и других предметов, а также бесконечных уборок и других идиотских занятий, придуманных в недрах закостенелой системы тюремными психологами, защитившими кандидатские и даже докторские диссертации в ведомственных НИИ. Основы массового подавления сознания были успешно апробированы в тридцатые годы в период массовых репрессий, а сейчас слегка модернизированы и с изощренным цинизмом и лицемерием приукрашены. Каторжный труд тридцатых годов заменен современным рабским трудом.

Эти дни изнурительных воспитательных работ вытягивают из меня душевные и физические силы, причиняя мучительные страдания своей бескомпромиссной неотвратимостью и осознанием собственной беспомощности. Не в силах что-либо изменить, я становлюсь частичкой черной массы зэков, превращавшихся в покорных зомби. Черная убогая униформа, обезличивающая заключенных, завершает замысел тюремных психологов. Постоянное недосыпание, состояние полусна-полубодрствования лишает меня сил к сопротивлению. Но я продолжаю существовать и трепыхаться…

21.05. Подготовка ко сну. Запускают в барак. Кряхтя и покашливая, замученные зэки тянутся в помещение. Сняв безобразные ботинки, наполовину сделанные из картона (ботинки выдаются на два года, и ты носишь их всегда – и зимой, и летом), они следуют в спальное помещение. Многие даже не предпринимают попыток умыться и помыть ноги. Три умывальника на шестьдесят человек не оставляют шансов на соблюдение чистоты… Время отбоя соблюдается строго. В 21:30 все должны спать, не допускается никаких хождений. За этим строго следят специально обученные зэки. Спальная комната представляет собой помещение девять на четыре метра, сплошь заставленное двухъярусными кроватями. Добраться до своего спального места (как, впрочем, и выбраться с него) – нелегкая задача. Надо же еще и одеться, и раздеться, что лишь усложняет задачу.

Я лежу на железной скрипучей кровати, именуемой на тюремном жаргоне шконкой, и глубокомысленно наблюдаю за окружающими меня осужденными. Мне кажется, что я нахожусь на вокзале, а вокруг меня снуют пассажиры поезда дальнего следования. Не покидает ощущение, что все это мне снится.

Скинув черную спецовку и источая аромат нестираной одежды и немытого тела, мимо меня проскальзывает Круглый, весь разрисованный тюремной символикой. Звезды вытатуированы у него на коленях, плечи украшают эполеты, на спине и груди запечатлены купола, на руке – голова тигра, на пальцах – перстни и надпись «БАРС», что означает «Бей активистов, режь сук». Круглый досиживает свой очередной восьмилетний срок за разбои и грабежи. Вывезенный по неизвестным причинам из колонии в Свердловский области, здесь он устроился дневальным и с повязкой «СДИП» на рукаве стоит на страже у входа в барак.

Скрипит мимо меня Василий с вытатуированными на коленях дверными петлями… Хромает к своей шконке еле живой Хромов – ему уже за шестьдесят. Он получил три года по статье 119 (угроза жизни). Хромова посадил участковый. Мне хотелось бы посмотреть на этого «храброго» полицейского… Следует мимо алкоголик Карманов лет пятидесяти пяти. Он хромает, росточком не выше бывшего президента Медведева. Карманов порубил на кусочки топором своего собутыльника. Аж восемнадцать ударов! «Чтобы сестра не ругалась», – как он мне сам рассказал. Выпивал на улице. Пригласил собутыльника к себе домой. Живет он с родной сестрой. Выпили. Собутыльник решил отдохнуть и давай на диване устраиваться. Карманов ему и говорит: «Уходи, сейчас сестра придет, ругаться будет». Тот, видимо, ни в какую. Ну взял Карманов топорик и… Чтобы сестра не ругалась…

Проходит молодой здоровый детина, полностью соответствующий своей фамилии – Мерзаев. Он славно съездил на пикничок с приятелями – изнасиловал и убил двух девушек, за что получил двадцать три года. У него на свободе жена и шестилетняя дочь. Промелькнул Огурец, тонкую шейку которого украшает паутина с пауком, ползущим вверх. Двадцатипятилетний наркоман и пьяница, получивший два года строгого режима за кражу нескольких банок огурцов, помидоров и компота, съеденных на месте преступления в качестве закуски. Его приговор я видел сам…

Ковыляет пятидесятилетний, но выглядящий на все семьдесят Дроздов, ночами захлебывающийся кашлем, – у него 158-я статья (кража). Позже у него обнаружат туберкулез. Рядом устраивается сорокадвухлетний, уже излеченный от туберкулеза Поварницын, на закрытых веках которого красуются надписи «Не буди» и «Я сплю». У его соседа Сережи на веках изображены глаза, создающие престранное впечатление. Вот и мой сосед по Москве Николай, устроивший запоминающийся праздник своей сожительнице к Восьмому марта. После грандиозной попойки он очнулся в луже крови и увидел ее с перерезанным горлом. Он даже не помнит, убивал ее или нет. Над чем до сих пор и ломает голову. Мне он откровенно скажет: «Даже самому любопытно, убил я ее или нет». Он жалеет о том, что вызвал скорую и милицию. «Надо было вывезти труп в лес и закопать», – сетует он. При этом рассказывает он это совершенно спокойно, кушая хлеб и запивая его чаем.

Застыл в задумчивости Аббасов, причитая: «Как же мне попасть на свою шконку?» Он спит на втором ярусе, на кровати, расположенной вплотную между двумя другими, и добраться туда трудно.

«Господи, как же я сюда попал? За что? Что я здесь делаю?» – в сотый раз задав себе остающийся без ответа вопрос, я мысленно желаю себе спокойной ночи и засыпаю.

* * *

У каждого заключенного своя история. У кого-то интересная, у кого-то не очень. У кого-то правдивая, а у кого-то лживая. Кто-то вызывает сочувствие, а кто-то противоположные чувства. Но это были люди, с которыми мне предстояло провести много времени. Тогда я совсем не думал о своем освобождении, не представлял день, когда выйду на свободу. Впереди меня ожидали годы тюремной жизни…

Мое пребывание в карантине явно затягивалось. Каждый вторник из отряда в штаб уводили человек по десять-двенадцать на распределение. Осужденных направляли в различные отряды. Я изрядно устал от всего происходящего и каждый вторник надеялся услышать свою фамилию среди счастливчиков, покидающих отряд.

Администрация колонии, видимо, не знала, что со мной делать, и поэтому так долго меня и держала в карантине. «Прибыл неизвестный фрукт, и непонятно, как его хранить. А как его употреблять в пищу? И вообще, съедобен ли он? – рассуждали они. – Может, его надо держать в холоде? Или в тепле? Может, нужно пожарить или сварить?» Обычно здесь никто не задерживался больше трех недель, но на мое изучение требовалось гораздо больше времени.

Я постоянно вижу новые лица. Кого-то уводят, кого-то приводят. Не успеешь оглянуться, как прибывает очередная партия осужденных. Я находился здесь несколько месяцев, за которые состав карантина менялся несколько раз. В отряд приводят молодого парня без ноги. Александр Уманцев, родом из-под Грозного, говорит на чеченском языке без акцента. Его осудили за участие в незаконном бандформировании и убийство местного милиционера. По его словам, после того как он своими глазами увидел, как федералы убивали мирных жителей и вспарывали животы беременным женщинам, он принял ислам и ушел воевать на сторону чеченцев…