Муж на час - Наталья Баклина

— Серёжа, Игорёк, вы поговорите тут без меня, а я в холле посижу, — словно услышала его мысли Анна Николаевна.

— Спасибо тебе, Анечка, прости меня, — спохватился Савельич, протягивая жену за руку.

— Серёжа, перестань извиняться, — Анна Николаевна мягко взяла его ладонь. — Ты если в чём и виноват, так только в том, что сразу не сказал Игорю, что ты ему родной отец.

— Анечка, я боялся. Я и сына оставить не мог, и тебе признаться не мог. Я за сердце твоё переживал, и очень боялся потерять вас обоих. Тебе ведь нельзя волноваться!

— Как видишь, можно. Ты, вон, разболелся, а я держусь, — Анна Николаевна прижала ладонь мужа к своей груди, словно показывая, как именно она держится. Потом отпустила его руку и сказала:

— Ладно, вы поговорите тут без меня, вам есть о чём. А я снаружи побуду, не хочу вам мешать.

— Ты понимаешь, как мне с ней повезло? — спросил Савельич у Игоря, когда Анна Николаевна вышла за дверь.

— Понимаю. Поэтому ты не захотел жениться на маме?

— Нет. Я хотел жениться на Люсеньке. Я просто не знал, как сказать об этом Ане. Тянул всё, с духом собирался. И я поздно узнал, что Люсенька беременна.

— А как же у вас всё случилось? — спросил Игорь, отогнав мимолётную мысль, что он не очень деликатен. Какая может быть деликатность, если до семи лет он считал, что его отец погиб, а после семи — что остался круглым сиротой.

— Да так как-то… Она так смешно меня боялась, просто трепетала в моём присутствии. Краснела, заикалась даже. А потом на празднике, Аня сейчас вспоминала, я пригласил Люсеньку на танец. И она как-то так ко мне потянулась… Аня правильно почувствовала, между нами тогда действительно что-то такое заискрилось. Ну, знаешь, как оно бывает…

Семён Савельич прикрыл глаза, заново переживая тот вечер: вальс, скользкий паркет Дома культуры строителей, тонкая девичья талия под одной ладонью, тонкие девичьи пальцы во второй ладони, серые огромные глаза, глядящие прямо в душу и золотистый локон, спадающий на чистый высокий лоб. Он вспомнил, как сказал ей шутливо, справляясь с вдруг поднявшейся волной эмоций: «Ну, Люсенька, теперь, надеюсь, ты перестанешь меня бояться. Видишь ведь, я совсем не страшный!» «А я вас и не боюсь!» — она посмотрела на него таким взглядом, что до него дошло — да, действительно, не боится. А заливается краской рядом с ним, и голос дрожит в его присутствии, похоже, совсем по другой причине.

— Полгода она в нашем управлении проработала, полгода при мне заикалась и краснела, а я только в тот вечер понял, почему. Она влюбилась в меня, Люсенька. Твоя мама меня полюбила. Хотя до сих пор не понимаю, почему. Ей, восемнадцатилетней, я должен был стариком казаться…

— Савельич, ты её что, соблазнил?

— Да какой там соблазнил! Хотя, чёрт его знает, что там у нас на самом деле получилось. Меня словно заморочило тогда. Я сам влюбился в Люсеньку, как мальчишка. Мозгами понимал, что нельзя, не имею права, что подлецом окажусь. И перед Люсенькой, которая совершенно одна на белом свете, потому что росла без родителей, а бабка, которая её воспитывала, недавно померла. И перед Аней, с которой мы к тому времени пятнадцать лет вместе прожили, и она очень переживала, что из-за своего порока сердца не может мне сына родить. Но я ничего не мог с собой поделать. Твоя мама была такой чистой, такой трепетной, такой искренней… Когда у нас с ней всё случилось, оказалось, что я её первый мужчина. И тогда я решился оставить Аню. Ходил, готовился, думал, как это сделать, что сказать, как объяснить. А Люсенька меня не торопила и ни о чём не просила. Она никогда меня ни о чём не просила. И не упрекала. Она принимала меня таким, каким я был — жизнью трёпанный мужик, обременённый семейными проблемами. Но я понимал, что теперь за неё отвечаю и должен заботиться. Квартиру ей устроить не получилось, но комнату в коммуналке смог выхлопотать через профком. А когда Люсенька сказала, что беременна, я решил, что всё расскажу Ане, завтра же. Вот за сегодня подготовлюсь окончательно, а завтра расскажу… — он замолчал, вспоминая.

— И что? — прервал Игорь затянувшуюся паузу.

— А назавтра меня арестовали и повезли на допрос, — сказал Савельич будничным голосом. — И всё так закрутилось, что очнулся я только в Мордовии, в колонии общего режима.

— Тяжело тебе пришлось? — посочувствовал Игорь.

— Да нет, не очень. Я там тоже бухгалтером работал, считал рукавицы и ватники. Их наши зеки шили, колония работала, как фабрика, на самоокупаемости. Мне из-за мамы твоей тяжело было, всё представлял, как она там одна, с ребёнком… Хотя, честно говоря, была мысль, что она беременность не оставит — с её-то зарплатой куда одной ребёнка тянуть. Я писал ей на новый адрес, но ответа не получил.

— Мама тебе не писала?

— Нет. Я обижался сначала, а потом решил, что так тому и быть. Она, молодая и красивая, устроила свою личную жизнь и без меня.

— У неё никого не было. Я не помню, чтобы возле неё были мужчины. Она всегда была со мной.

— Да потом-то я понял, а тогда решил, что Люсенька устроила свою личную жизнь. А Анечка мне письма писала на зону, да такие всё тёплые, душевные. И на свидания приезжала. И дождалась меня из колонии. А потом я узнал, что твоя мама ушла в декретный, родила мальчика, а потом уволилась из управления.

— Савельич, а почему ты к нам тогда не пришёл, если знал уже, что я родился?

— Игорь, я пришёл, — старик посмотрел на него печально. — Почти сразу, как освободился, я пришёл в ту квартиру, комнату в которой выхлопотал для твоей мамы. Пришёл, просто чтобы убедиться, что она в порядке. А какая-то жуткая бабёха в бигудях сказала мне, что Люсеньку сбила машина, а сынка её забрали в детдом, и что если я надеюсь отхватить себе комнату, то не на ту напал.

— Это была соседка Сидорова, — сказал Игорь, вспоминая злое лицо соседки, её змеиное шипение в свой адрес: «Уголовное отродье!». — И, кажется, я понимаю, почему ты не получал от мамы ответов. Похоже, твои письма перехватывала и уничтожала эта змея. Наверное, боялась, что ты в квартире появишься. Вот гадина. А ты что?

— А я пришёл в детдом и позвал тебя к себе жить.

Они оба помолчали, вспоминая, как это было: поздний, но всё ещё тёплый сентябрь, желтая листва, шуршащая под ногами. Решётка забора, самый угол, заросший полупрозрачным уже кустарником. Игорь обнаружил свободное место между стволиками, эдакий пятачок-полянку, и когда его совсем уже доставали другие дети, он уходил туда, чтобы остаться одному. В тот раз надолго остаться не получилось — его окликнул седоватый высокий мужчина. И что-то такое было в его лице и взгляде, что он, мальчишка, разволновался вдруг и подумал, что если бы его отец не погиб, то он выглядел бы именно так.

— Савельич, ну как же ты мне за столько лет так и не сказал, что ты — мой отец!

— Я Анечке боялся навредить, за сердце её боялся. Она, пока меня из колонии ждала, совсем ослабла. А потом, чем дольше я молчал, тем труднее было признаваться и объяснятся. И, потом, пусть и не сказал. Относились-то мы к тебе как к родному, разве не так?