Хромой странник - Тимур Рымжанов

Столько месяцев я уже прожил здесь, столько событий пережил, столько нового узнал, а все равно не смог до конца разобраться в мелочах. И вроде выгляжу теперь так же, как все. Такой же обросший, бородатый, косматый. И одежду хоть и сделал по собственному усмотрению, но из тех материалов, что здесь приняты. Только собственный, по здешним меркам, огромный рост уменьшить я никак не в силах, но это вовсе не повод, чтобы считать меня чужаком, изгоем и позволять себе прилюдно бросать мне под ноги волчьи шкуры, обвиняя бог знает в чем, проклиная самыми последними словами.

В этом неизведанном для современного человека мире я только одним своим присутствием нарушаю устои. Уродись обычный крестьянин такого же роста и физической силы, как я, то это не изменило бы к нему отношения. А я был иной, чужой. Все во мне было не так – и манеры, и речь, и мысли, и поступки. Гаврила, даже поковки мои разглядывая, все дивился, говорил, что ничего подобного раньше не видел. Разумеется, не видел. Как раз перед его приходом я закончил работать над мечом. Отличный меч, из очень удачной стали, легкий, проворный, великолепно сбалансированный, с очень удобной рукояткой и перекрестьем. Я не поленился и нанес на широкую часть лезвия сложную орнаментальную гравировку, золотую насечку. Всем клинок удался, вот только появился лет на четыреста раньше положенного ему срока, как и я сам, свалившийся с неба в мир прародителей неблагодарный потомок.

Запасы очень быстро кончались. Заканчивались продукты: крупы, мед, травы, которые я заваривал вместо чая. Заканчивались также железо и уголь. На все не хватало ни сил, ни времени.

Зато по дому разгуливал с деловым видом роскошный петух, привезенный Гаврилой. Рука не поднималась его зарезать. Гаврил порывался открутить ему башку в тот же день, когда принес, но я не дал. Даже когда съели куриц, петух был неприкасаем. Один взгляд на него вселял в меня необъяснимый оптимизм. Даже его бодрые вопли по утрам и вечерам не раздражали, а скорее умиротворяли.

Я не забывал и о той странной вещице, таинственном камертоне, который выбросил меня в это время. Пытался разгадать символы, начертанные на нем, ставил в мастерской то ближе к наковальне, то дальше. Пытался вспомнить, на каком расстоянии от горна находился верстак в моей прежней кузнице. Но все тщетно. Чертов камертон совершенно не реагировал на любые манипуляции. Самые неутешительные прогнозы и опасения подтверждались на практике. Прибор, или что бы это ни было, не «фурычил».

Последняя уловка, которую я еще не пробовал применить, это удар молнии. Почему-то мне казалось, что молния должна заставить чертову железяку хоть как-то отозваться. Вся проблема заключалась в том, что в апреле гроз и молний не бывает. Но подготовиться к этому событию было нужно. Из последнего низкосортного железа, оставшегося у меня, я вытянул длинную проволоку и закрепил ее на высокой сосне, что росла прямо возле мастерской. Такой громоотвод должен был обеспечить достаточное количество энергии для таинственной «машины времени», чтобы та наконец заработала! Если уж и этой энергии будет недостаточно, я даже не могу себе представить, как еще изгаляться над этой закорючкой. Откровенная самодеятельность, сплошные импровизации. Но умней ничего придумать не получалось.

У меня уже было произведено больше сотни наименований всевозможных изделий. Все отменного качества, начиная от двух хорошо выполненных арбалетов с комплектом стрел и заканчивая самой простой крестьянской утварью – косами, серпами, топорами, вилами, подковами. Я мог предложить любому торговцу как ювелирные изделия, так и дорогое, на мой взгляд, оружие. Некоторые сделал по памяти, по образу тех видов вооружения, что использовались местными, другие также по памяти, но совершенно необычные, новые. Вот только торговцы в мой лес гурьбой не ломились.

Лед на реке уже сошел. Я почти забросил работу в мастерской, больше бродил по лесу, собирал свежие березовые почки, первый березовый сок. Из-под снега уже пробивались цветы, листья мать-и-мачехи, одуванчики, ландыши. Все эти травы и дары леса потом мне здорово пригодятся. Я собирал с запасом, корзинами, мешками. Расчистил старый сеновал и все травы сушил именно там, на тонких веревках и на рамках. Благодаря энциклопедии, заготавливал также смолы, некоторые минералы, нашел огромные камни, которые почти неделю стаскивал ближе к мастерской, надеясь потом использовать в качестве противовесов для более мощных мехов. Также требовалось вытесать жернова для маленькой мельницы. Тратить железо на это не хотелось. Хорошо потрудился и закончил составление карты местности, не очень точной, но хотя бы наглядной. Некий объемный макет, выполненный из глины и подручных материалов. Отметил на этом макете нужные места, поляны, вырубки, особо старые деревья, овражки и болотца. Взял пробы почв в разных частях берега вокруг мастерской, прикидывая на глаз, откуда удобней будет таскать руду для изготовления крицы. На поверку мест было не много, но одно, так сказать, месторождение обещало приличный навар.

Не удивительно, что даже между соседями часто возникали споры, порой кровопролитные и безжалостные. Здесь сильны были еще прежние языческие обряды и традиции, не позволявшие бездумно, варварски использовать все, что только понадобится. Общинники в лесу даже дерево рубили, совершая сложные и длительные обряды. Все в их мире было одушевлено – камни, и деревья, болота и холмы, реки и озера. Все имело собственных хозяев, духов-хранителей. Разумеется, мой урбанистический подход был им чужд. Я не спрашивал разрешения, если мне требовалось свалить дерево, утащить камень. Они не позволяли себе трогать дерево, над которым свершили обряд, срубили, и оно по каким-то причинам зависло в кронах соседних деревьев, так и не упав на землю. Такое дерево считалось неприкосновенным. Местные считали, что хозяева леса его просто не отдают, или обряд был совершен с недостаточным почтением. При такой общей неспешности и обрядовости мои действия казались дикими, суетливыми, бесцеремонными. Я по натуре спринтер, если уж берусь за какое-то дело, то стараюсь приложить максимум усилий для того, чтобы как можно быстрей его завершить. Растягивать надолго не могу, иначе, пусть даже после короткой передышки, теряю всяческий интерес и потом нескоро возьмусь за прерванную работу.

Я дичал в своем логове. Чувствовал, что схожу с ума. Весна такому состоянию только способствовала. Отвлекал себя как мог. За прошедшую зиму я значительно похудел, пообносился. Собственноручно сделанные одежда и обувь были в заплатах, держались на честном слове. В то время, когда я только обживал эту уютную, но брошенную по какой-то причине деревеньку, выжег здесь все, что только мог. Все тряпки, домашнюю утварь. Срубил семь или восемь молодых елей, чтобы их хвоей забить пустующие дома. Я считал, что если в деревне и была какая-то эпидемия, то у меня либо был иммунитет к этой заразе, либо прививка, не зря ведь мне их в таком обилии всаживали в детском возрасте и в училище. И уж если я прожил здесь столько времени, то, стало быть, и дальше мне ничто не угрожает.

Я вышел на порог дома, с удивлением разглядывая пышный, наполнившийся буйными красками лес. Все избы покрылись легким налетом зеленого мха. Что и говорить, место было сырое, но не такое, как на болоте. В изумрудно-зеленой траве, выбивающейся из черной земли, словно драгоценные самоцветы виднелись крошечные цветы, в лучах солнца порхали бабочки, оживилась мошкара. Конец апреля выдался таким странным и необычным. Мои ассоциации весенних оттепелей всегда связывались с каким-то крайним неудобством: дни теплые, влажные, ночи прохладные, иногда с заморозками. А здесь все не так. Лес удивительным образом сохранял некоторую стабильность, собственный микроклимат. Деревья, как исполинские насосы, выкачивали влагу из почвы, не давая ей скапливаться в низинах и чащах. От реки дул свежий ветер, создающий устойчивый сквозняк. Дни были теплые, и даже зарядившие было на прошлой неделе дожди не могли испортить томительного и в то же время радостного ожидания весны. В кустарнике, успевшем покрыться мелкими, только что выбившимися из почек листьями, зашуршали ветки, неясный силуэт скрылся за деревьями на тропинке в овраг. Я оглянулся в сенцы, бросил взгляд на арбалет, стоящий как раз возле входа, но в какой-то момент в гуще весенних ароматов почувствовал чуть кисловатый запах свежеиспеченного хлеба. На нижней ступеньке, на подстилке из сухой соломы лежал свежий каравай небольшого размера, стояли крынка сметаны и деревянная плошка с горсткой очищенных лесных орехов.