Счастье Зуттера - Адольф Мушг

Он снова взял в руки книгу, прощальный подарок перед уходом из газеты. На очереди была вторая статья, та, что писалась в бессонную ночь. Он тогда успел ее закончить. Как будет читаться она сегодня, после ранения?

22

Когда защитник, как вчера д-р Шпитцер перед Верховным судом кантона, использует весь арсенал средств и нажимает на все педали, то просто не успеваешь опомниться и сообразить, не упустил ли он чего-нибудь, а если задним числом все же начинаешь соображать, то оказывается, что упустил-то он нечто очень важное, что при бережливом подходе сыграло бы решающую роль, то есть сослужило бы добрую службу его подзащитной из другого мира. И могло бы помочь пониманию преступления и его подоплеки, а тем самым и рассмотрению дела в суде.

Вот только бережливость не относится к достоинствам господина Шпитцера. Вчера он весьма впечатляюще пропел гимн страсти и изобразил в согрешившей паре персонажей, достойных Паоло и Франчески из «Божественной комедии» Данте; наслаждаясь чистым искусством и дав себя увлечь внезапно обрушившейся на них силе божественной страсти, они перешли границу допустимого — «в тот день читать мы больше не могли». Господин Шпитцер видит в такого рода страсти действие так называемой «хитрости неразумия», в которой он почитает «другой закон» — тот, который во имя более сильной жизни требует не правила, а исключения. Выражаясь языком особенно популярной теперь дарвинистской диалектики, требует мутации, скачка от копии к качественно новому оригиналу. Благодаря такому скачку, по словам господина Шпитцера, мы всякий раз оказываемся на целине исторического развития, по ту сторону статистики. Ибо в 999 случаях из 1000 мутация не приводит к успеху, исключает своего носителя из процесса продолжения жизни. И только в одном случае сама жизнь вмешивается в ход операции по своему спасению и совершенствованию, и тогда мутант становится родоначальником нового мира. Господин Шпитцер не стесняется даже сексуальность, «это гениальное и безрассудно смелое изобретение жизни», рассматривать как одну из таких мутаций и бесстрашно призывать к ее оправданию — «при любых, даже тяжелых, даже безнадежных обстоятельствах жизни моей оставленной всеми добрыми духами подзащитной».

В таком состоянии художник Б. мог показаться ей добрым духом, ибо в нем была сила жизни, которой ей так ужасно недоставало. Разве в этой дочери степей все — начиная с физиономии — не соответствовало шпитцеровскому объяснению ситуации? И не должны ли мы поневоле согласиться с ним, даже если нам вовсе не хочется вслед за господином Шпитцером петь ей дифирамбы и видеть в ней некое достижение культурного развития? Не является ли и сам господин доктор Шпитцер одним из 999 случаев, которому суд предоставил право обнаружить тот самый тысячный вариант, найти исключение из правила, необычную преступницу, в отношении которой следует сменить гнев на милость? Не получается ли так, что швейцарскому суду, именно швейцарскому, опять рекомендуют руководствоваться не сухим уголовным законодательством, а законом джунглей, где побеждает сильнейший, — в нашем случае сильнейшее чувство? Не обязывают ли нас и в собственной груди услышать священный голос этого чувства? Если уж наказывать — а без наказания тут не обойтись, — то желательно проявить при этом такт и уважение. Приговорить ее, руководствуясь принятыми у нас нормами наказания, к году условно. Требовать оправдательного приговора мы не вправе — преступление должно быть наказано. Но при этом не следует забывать о чувстве собственного достоинства.

Иными словами: Ялука X. уже достаточно наказана. Она сожгла за собой все мосты, и в первую очередь тот, который связывал ее с любимым человеком. Она одним махом лишила свою малолетнюю дочь обоих родителей. Ее поступок явно не вписывается в привычные рамки, как и страстное чувство, побудившее к нему. Здесь некого приобщать к общественно полезной деятельности — эта женщина знала, на что шла. Что в ней должно быть наказано? Наказанием здесь становится сама буква закона. Вызов брошен духу закона — поэтому господин Шпитцер просит суд не о смягчении приговора, а об одухотворении самой идеи наказания, которая в данном случае менее всего может считаться «возмездием».

«За это и Шпитцер мог бы меня порешить, — подумал Зуттер. — Он ведь и впрямь не говорил ничего подобного. Я сделал из его выступления нечто великодушно-бессмысленное, а из самого Шпитцера карикатуру. Но Шпитцер — представитель. Он представляет в суде что угодно, охотнее всего человечество; но когда стреляют, обходятся без представительства, а сам он на это никогда бы не решился. На такое способен только подпольный адвокат! А Шпитцер — человек широкого кругозора, склонный к эффектным обобщениям, на фоне которых жалкий конкретный случай теряет всякое значение; Шпитцер — это верный проигрыш для клиентов. Почему Леонора наняла именно его, за что ему заплатила?»

Но ведь была не только любовь преступницы к художнику. Еще раньше — и одновременно с этим — были ее отношения с женой этого художника. И многое указывает на то, что можно говорить о дружбе, быть может, самой прочной дружбе в жизни Ялуки X. Мы не знаем, как поладили между собой женщины, когда Ялука стала любовницей Б. Об этой стороне дела как одна, так и другая предпочитали молчать. Но мы знаем, что их дружба не только не прекратилась, но даже окрепла: случай для нас совершенно непостижимый, но вполне объяснимый с точки зрения далекой от здешних условностей женщины, на пути которой встретилась зрелая, внутренне свободная подруга.

Может, Леонора Б., будучи женой художника, просто привыкла к такого рода «огорчениям» и выработала в себе — из отчаяния или благоразумия — постоянную готовность терпеть его амурные похождения? Бульварная пресса знает, что происходит в душе «обманутой» женщины; мы этого не знаем. Но мы знаем, какой вывод можно сделать из поведения Ялуки X.: не такая это женщина, чтобы согласиться на «снисхождение» к своей любви, даже если бы Леонора Б. и пошла на это. В ходе судебного процесса Ялука X. пыталась покончить с собой. Чтобы проникнуть в тайну этого поступка, защита предложила всего лишь отмычку; мы же считаем возможным найти точный ключ к разгадке.

Вполне могло быть, что Ялуке X. только в ходе допросов — после того, как дал показания ее возлюбленный, — стала ясна ошибочность ее страстного увлечения; эта роковая ошибка задним числом лишила ее проступок всякого смысла. Но могло быть и так, что она, вступая в любовную связь, не просто рассчитывала получить «разрешение» жены Б., что соглашение с Леонорой Б. стало условием, без которого эта связь не состоялась бы; Ялука могла решить, что ее любовь никому не будет мешать. Ялука X. — характер сильный и строгий. Что если многократно употреблявшееся художником обращение к ней «моя маленькая женушка» (это подтверждено документально) она восприняла не как галантную условность, а буквально?

Такого рода семейные отношения в мире, из которого пришла Ялука, не были чем-то необычным. Наше «единобрачие» для кочевого народа было неизбежным лишь в случае нужды. Обычай позволяет мужчине иметь вторую, третью и даже четвертую жену, если он в состоянии их содержать — или если к этому обязывает его положение и необходимость расширения социальных связей. В наших глазах такая полигамия может показаться использованием мужчинами своего положения, злоупотреблением им, но народ, среди которого выросла Ялука X., относится к этому совсем по-другому. Когда женщины «делят» между собой мужа, у многих народов это укрепляет не его, а их положение; это затаившийся в недрах патриархата реликт той матриархальной культуры, о которой защита здесь много распространялась, не сказав, думается, самого существенного, важного для вынесения приговора. Основа подобной семейной структуры — взаимопонимание, кооперативное и солидарное соглашение женщин между собой. Правда, там существует и своя иерархия: вторая жена действительно считается младшей, «маленькой».