Соперницы - Ольга Карпович

Говорили мы отчего-то вполголоса, тревожно озираясь, будто боясь, что по углам, в багряном сумраке таится что-то страшное, какое-то неминуемое подстерегающее нас несчастье. Чтобы развеять этот ни с того ни с сего накативший на нас испуг, я подтащила Эда к большому, во всю стену, зеркалу в золоченой раме. В тусклом стекле отразились растрепанная девчонка в джинсовых шортах и съехавшей с плеча майке и рослый бледный юноша, почти мальчишка, с очень серьезным, исполненным решимости взглядом зеленоватых глаз.

— Мы с тобой не очень-то тянем на жениха и невесту, — попробовала пошутить я. — Смотри, у тебя есть последний шанс передумать. Еще минута — и нам придется жить долго и счастливо.

— Да, — слабо улыбнулся он. — Пока смерть не разлучит нас.

И снова гулко ухнуло что-то в груди, и я с силой сжала его пальцы.

Белые двери распахнулись, не расцепляя пальцев, мы шагнули в зал регистрации. Я чувствовала, как на запястье под пальцами Эда бьется жилка. Еще минута, и никто никогда уже не сможет оторвать меня от него.

* * *

В глубине, у покрытой бархатным лоскутом стойки суетилась девица-щука. Ее узкое, вытянутое лицо выглядело неподдельно расстроенным.

— Ради бога, извините, — зачастила она. — Я никак не могу дозвониться… Жених ведь гражданин другого государства, нужно разрешение консула. А сейчас поздно уже, все разошлись. Вы подождите. Сейчас… Что-нибудь придумаем.

Мы ждали еще минут сорок, сидя на выставленных вдоль стены стульях с витыми ножками. Щука, очень уж не желавшая прощаться с обещанным вознаграждением, билась изо всех сил — названивала какой-то Нине Ивановне, уже отбывшей на дачу, умоляла вернуться, пыталась доораться до Москвы и требовала соединить ее с итальянским посольством. Все напрасно. Отточенная стрелка настенных часов подползала к половине восьмого, теплоход должен отчалить через полчаса.

— Пойдем, — я тронула Эда за руку. — Гражданская казнь откладывается.

Несостоявшийся жених безнадежно махнул рукой.

Распрощавшись с убитой горем девицей — в конце концов Эд все же всучил ей пару купюр, — мы вышли на улицу. Над городом уже сгущались теплые сумерки. Эд, расстроенный, притихший, принялся ловить такси. Уже в машине я придвинулась к нему, приникла к плечу и шепнула, почти касаясь губами уха:

— Не переживай! Зато первую брачную ночь нам никто не обломает. Для этого печатей не требуется.

Мы с Эдом едва успели на теплоход до отплытия. Честно сказать, я полагала, что Стефания уже мечется по палубе в панике, что обожаемый сынок отстанет от рейса, однако на пути никто не встретился. Белоснежный «Михаил Лермонтов», плавно покачиваясь, мирно разворачивался в сиреневых весенних сумерках. Мы, взявшись за руки, молча стояли на корме, наблюдая, как движется, удаляясь, полоса огней на берегу.

* * *

…После нашего стремительного бегства Стефания несколько минут в волнении мерила шагами каюту. Эта женщина… Это широкое, кажется, излучающее спокойствие и добродушие лицо, бледно-голубые, словно выцветшие на солнце глаза, левый немного больше правого, острые, как будто бы стальные зрачки и тонкие злые губы. Женщина, много лет являвшаяся в снах, в которых она с открытой дружеской улыбкой бросалась обнимать Стефанию, притискивала сильными руками к пышной груди, сжимала все крепче, крепче, пока та не начинала задыхаться, яростно пытаясь вырваться. Как посмела она явиться сюда? Находиться с Ней в одной комнате, дышать одним воздухом, слышать одни и те же звуки… От этого тошнотворного ощущения ей стало плохо, по-настоящему физически плохо.

Господи, неужели когда-то она так сладко рыдала, уткнувшись в эту пышную грудь, неужели эти пухлые руки с короткими сильными пальцами гладили ее по волосам, эти губы произносили ласковые слова, увещевали, утешали… А после злобно кривились, выкрикивая отвратительные, грязные ругательства. «Моя персональная Саломея, виновница самого сильного, самого страшного моего поражения».

Господи, жизнь словно специально подсылает ее, чтобы вносить смуту и разлад в ее отношения с любимыми. Забавное, должно быть, чувство юмора у судьбы — облачить беса-разрушителя в облик круглой крикливой тетки в бутафорском русском народном сарафане.

Что она наговорила тут, что наплела? А главное, что смог расслышать, понять из ее криков Эдвард? Бедный мальчик, он требует правды, доискивается до истины, даже не понимая, зачем. Совсем еще юный, ни разу не получавший от жизни под дых, а потому уверенный, что именно в правде и заключается спасение. Он не допускает мысли, что его собственный, знакомый и понятный мир способен рухнуть от такой вот неосторожно вытащенной на свет правды.

А может… Может, это она пытается оправдать собственное молчание, вызванное страхом, смертельным страхом. Что, если он узнает? Как он отреагирует? Попытается ли понять ее или беспрекословно осудит, отвернется в отвращении? Это ведь, пожалуй, единственное, чего она еще боится в жизни — потерять любимого сына.

В смятении Стефания прошла в спальню, распахнула шкаф и уткнулась лицом в собственное платье. Темная атласная материя приятно холодила разгоряченную кожу, знакомый запах духов успокаивал. Это был ее давний испытанный способ успокоиться и взять себя в руки. Ничего, ничего, осталось немного. Скоро она выполнит свое обещание Голубчику, заберет Эда и уедет отсюда. Домой, в Италию. Туда, где круглый год светит солнце и листья на деревьях никогда не опадают. Где никто не сможет без приглашения проникнуть к ней в дом, тщательно охраняемый днем и ночью. Она придумает, что солгать Эду, выпутается, лишь бы сбежать отсюда.

Дыхание ее выровнялось, сердце стало биться тише. И в этот момент в дверь постучали.

Должно быть, Эд вернулся. Сейчас опять накинется с расспросами, паршивец! Она прошла через гостиную, резко распахнула дверь и отпрянула. На пороге стоял Евгений.

Вечернее солнце било ему в спину, затеняя черты лица. И оттого оно казалось моложе, мягче, словно и не было этих врозь проведенных лет. Отточенная игла вонзилась куда-то под левую лопатку, горло сдавило судорогой. Господи, неужели и в самом деле где-то существует параллельная жизнь? Та, в которой все правильно и единственно верно, где любящие не мучают, не ранят и не предают друг друга, та, в которой остался золотой вечер под низкой дощатой крышей дачного чердака?

Стефания отошла в глубь комнаты, сцепила пальцы, стараясь унять колотившееся в груди волнение, сказала намеренно резко:

— Если ты думал застать Наташеньку, то опоздал, она уже ушла. Или вы договорились ходить ко мне по очереди? Ваша семья проявляет удивительную настойчивость, стараясь донести до меня, как я вам безразлична.

Она видела, как дрогнуло, исказилось лицо Меркулова. Он не ждал от нее этих слов, пришел для чего-то другого, но теперь было поздно — прямые, словно кистью нарисованные брови взлетели, скулы заострились, в глазах вспыхнули гневные изумрудные искры.

— А ты нисколько не изменилась, — едко заметил он. — Нет, я имею в виду не твою неувядающую красоту, хотя ей, конечно, отдаю должное. Я о твоем непобедимом эгоизме. Все еще уверена, что мир крутится исключительно вокруг тебя? О других думать так и не научилась?