Повести Ангрии - Шарлотта Бронте

— Да! — сказала она. — Да, тогда я смогу все время говорить с вами о папе, а за три-четыре дня, быть может, даже упрошу вас свозить меня к нему в гости.

— Так она поехала в Хоксклиф? — спросил Нортенгерленд. Он был явно польщен и хотел, чтобы его зять развил приятную тему.

— Да, и я не припомню, чтобы видел живое существо в таком же возбуждении. Всю зиму она просидела взаперти, и неделя свободы совершенно ее преобразила.

Помню, однажды она пошла со мною в лес, и я привел ее на одинокую поляну, которую очень люблю, широкую и зеленую, с купой высоких деревьев посередине. Под ними по моим указаниям установлена на пьедестале мраморная статуя: фигура женщины, замершей в глубоком раздумье. Ее очи потуплены долу, длинное одеяние ниспадает до пят. Черты не идеальны. Я поручил изваять их с бюста, который сейчас где-то на западе. Глядя в это хладное лицо, лишенное всякого ответного выражения, я каждый раз ощущаю новый прилив чувств, некогда горьких, а теперь, по прошествии долгого времени, сладостно-печальных.

День был жаркий и ясный, небо блистало необычной для Ангрии синевой. Каролина взглянула на статую, залитую почти итальянским солнцем, приложила палец к губам и на миг застыла в молчании. Затем ее глаза наполнились слезами, словно от какого-то смутного воспоминания. Я взял девочку за подбородок и спросил, в чем дело. «Это похоже на Сен-Клу, — ответила она, — и на сады Фонтенбло, где я когда-то гуляла с папой».

Другой раз она сидела у меня в кабинете, смирная как овечка. Я писал, а ей велел забавляться самой. Более двух часов Каролина вела себя так тихо, что я забыл об ее присутствии, пока не расслышал, что она вполголоса бормочет себе под нос что-то очень медленное и торжественное. Темнело. Я отложил перо и взглянул на девочку. Окно было открыто. Каролина сидела, уперев локоть в подоконник, и, положив щеку на ладонь, пристально вглядывалась в Сиднемские холмы, которые в таком ракурсе казались очень высокими. Она говорила нараспев:

На кладбище Фидены

Среди могил чужих

Спит та, что спать мечтала

Под сенью древ густых.

Дщерь западного края

Приял чужой гранит,

Лилею Сенегамбии

Кремнистый гроб хранит.

Зачем же тот несчастный,

Кто Харриет сгубил,

Любившую так страстно,

Не спас, не защитил?

Лишь Александра стоном

Она к себе звала

И с сердцем сокрушенным

В горячке умерла.

Но Перси беспощадный

Не слышал Харриет крик:

Он к айсбергам полярным

В Европу вел свой бриг.

Но в памяти — расплата,

Урочный час грядет,

Надменного пирата

Раскаяние ждет.

— Итак, сударь, что вы об этом думаете? — спросил Заморна, закончив свой обрывочный рассказ.

— Откуда она взяла эту песню? — глухо выговорил граф.

— Сказала, что прочла в старом журнале и выучила наизусть, потому что там папино имя.

— Она хоть понимает, о чем пела?

— Ничуть. Она думает, что это просто старая песня, в которой непонятно почему упомянут какой-то Перси.

В соседней комнате часы начали бить одиннадцать. С первым ударом дверь отворилась, и темноту гостиной прорезал узкий луч света.

— Вы идете ужинать? — произнес приятный голос. Говорящая — молодая изящная дама — приподняла свечу и с улыбкой взглянула в сторону ниши.

Заморна повернулся к освещенной фигуре, и в его глазах блеснула потаенная нежность. Он, не отвечая, встал и пошел вслед за дамой. Когда огонек свечи померк в отдалении, раздался счастливый, хоть и приглушенный смех. Затем дверь захлопнулась, оборвав и этот звук.

— Все меня оставили! — простонал граф Нортенгерленд. Тяжелый вздох сорвался с его губ, затем в гостиной наступила полная тишина.

— Артур, что это были за черты, о которых вы говорили накануне? — спросил граф Нортенгерленд внезапно, без всякий преамбулы, когда они на следующей день сидели вдвоем на садовой скамейке в тени виноградных лоз, окруженные тишиной и покоем Селден-Хауса.

Его светлость герцог Заморна перестал насвистывать и взглянул на того с выражением, словно говорившим: «Что за причуда на вас нашла в этот раз, старый хлыщ?» Не удостоив тестя ответом, герцог возобновил свист, который постепенно перешел в пение, сперва без слов, а затем и со словами:

Что, брат, ты бродишь туда и сюда?

Дома жена моя, дома беда.

Что может сделать, что может сказать?

Пошлет меня в пекло — чертей гонять.

А срежь-ка, брат, палку и дай-ка ты ей,

Пускай-ка сама погоняет чертей.

Четыре кирасира

Во весь опор летят,

Все хваты, все задиры,

Любому черт не брат.

Мундир на каждом красный

И шлем на голове.

Вот эти-то ребята

И встанут во главе.

— Что вы делали после обеда, Артур? — терпеливо проговорил граф, отчаявшись получить ответ.

— Пил кофе у Зенобии.

— С ромом небось?

— Подите спросите графиню, — ответствовал учтивый монарх и, прочистив горло, затянул новую песню:

В коровнике мама, папаша в полях,

Сияет луна высоко в небесах,

Чарующий вечер, свидания час —

Пройди в стороне от придирчивых глаз.

Закат догорает, сгущается мгла.

Тебе я открыл бы, когда б ты пришла,

Глубокие, мрачные тайны души.

Ты все их узнаешь, спеши же, спеши.

Ни взглядов не трать, ни улыбок зазря,

Кончается вечер, погасла заря,

Не страсть меня ныне к тебе привела.

Спеши же и помни: ты слово дала.

Невозможно постоянно жить в одиночестве; невозможно постоянно сохранять романтический настрой. Я начал этот труд с намерением написать возвышенную трагедию и, дабы лучше осуществить свой замысел, удалился из торгашеского пригорода Заморны в уединенный уголок на самой дальней границе зеленого Арундела. Здесь, на летнем ветерке под июльским солнцем, я пытался погрузиться в грезы, которые воскресили бы все буйство, красоту и чудеса прошлого.

Мне хотелось поведать, как одних сразило страшное вероломство, других — невыразимое горе. Я вновь видел роковой вечер в Джорданском замке: хлестал косой осенний дождь, в серых сумерках деревья стенали, качая обнажившимся ветвями над мглистыми и мокрыми прогалинами; в доме все было тихо, в гостиных еще не зажгли свечи, и ровное пламя каминов оживляло спокойным сиянием сгущавшийся полумрак. Мне мнилось, что я стою у подножия большой лестницы. Снаружи ревел ветер, внутри царило безмолвие. Дождь бил в замковые окна, в комнатах все казалось мирным. Я слушал, как где-то наверху зазвонил колокольчик, затем раздался далекий, но жуткий вопль. Кто это кричал?