Признание в любви - Мэри Энн Гиббс

Вернувшись в Париж, граф застал старую Жанну в состоянии крайнего волнения. Она сообщила, что приходил какой-то джентльмен и просил монсеньора Эстобана явиться к его величеству, как только он вернется из деревни.

— Аудиенция, не так ли? — предположил граф. — Похоже, мы прогрессируем.

— Без сомнения, вас наконец наградят за все, что вы сделали, — решила старая служанка. — Я подготовила ваш парадный мундир, месье, и почистила шпагу — все готово, осталось только надеть… А пока вы одеваетесь, я пошлю портье за каретой.

Граф страшно устал и желал только одного — лечь в постель, но королевский приказ надо было выполнять немедленно. Он переоделся и отправился в наемной карете в Тюильри.

Там граф предстал перед королем, который принял его с обычной любезностью и после расспросов о поездке и выражения соболезнования по поводу того, что самые худшие его опасения насчет внука подтвердились, сделал ему потрясающее предложение: занять должность в Неаполе.

Монсеньор Эстобан, ни минуты не колеблясь, согласился. Если бы король предложил ему поехать в Англию, он предпочел бы остаться дома: всем известно, что погода в Англии ужасная, а холодный и сырой климат мало полезен для старых костей. Но в Италии конечно же будет солнышко, на котором можно погреться.

Кроме того, монсеньор Эстобан не хотел оказаться в кругу старых людей, живущих без надежды и без будущего. Он быстро собрался, но за день до отъезда из Парижа взял экипаж и отправился в район, где жили Кадо.

Граф сразу же узнал дом нотариуса по описанию Филиппа: новый красивый дом, с зелеными ставнями на окнах, со стеной, увитой старым виноградом, гроздья которого срезал господин в фартуке садовника.

Монсеньор Эстобан вышел из экипажа и приблизился к боковой двери. Мужчина в фартуке садовника, увидев его, уронил на землю ножницы.

— Монсеньор? — произнес он, и граф с удивлением заметил, что лицо мужчины страшно побледнело.

Старый аристократ почувствовал раздражение, увидев его страх: что же ужасного было в том, что этот человек участвовал в продаже его земель?

— Мое имя Эстобан, — холодно представился он. — Я пришел повидать Филиппа и попрощаться с ним, потому что завтра уезжаю в Неаполь.

Месье Кадо смотрел на него молча: казалось, он глубоко о чем-то задумался. Затем снял фартук, поднял ножницы и пригласил гостя войти в дом. Он провел его в приятную, просто обставленную гостиную, защищенную от солнца прохладной зеленой листвой свисающих виноградных плетей, попросил присесть и послал служанку за вином. Через несколько минут вошла мадам — суетливая маленькая женщина с черными настороженными глазами.

Ее муж представил гостя:

— Это монсеньор граф де Эстобан, моя дорогая. Он был так добр к нашему Филиппу.

— О да. Бонжур, монсеньор. — Она отвесила ему неуклюжий поклон, на который он едва ответил.

Было трудно представить себе, что чета этих бюргеров, таких примитивных и недалеких, приходится родственниками Филиппу. Однако это было так.

Месье Кадо, волнуясь, произнес:

— Я не знаю, что вы могли подумать о нас — обо мне и моей жене, монсеньор, — когда мы ни разу не пришли к вам и не поблагодарили за заботу, проявленную к нашему племяннику.

— Благодарю вас, монсеньор, — холодно отозвался граф. — Я вовсе не думал об этом. Я пришел, чтобы попрощаться с вашим племянником, а не просить от вас благодарностей. Я не ждал их от вас, и мне они не нужны.

Мадам вспыхнула, сказала, что пойдет и прикажет слуге принести им вина, и торопливо вышла из комнаты. В дверях она бросила многозначительный взгляд на мужа, и тот торопливо последовал за ней.

— Он оказался таким, как я и предполагала, — злобно прошипела женщина. — Холодный и заносчивый… И ты будешь разговаривать с ним?

— Дорогая, я должен… Совесть не позволит мне вести себя иначе.

— Совесть! Бог мой! Какая от этого польза Филиппу? У этого аристократа нет совести.

— Но у меня она есть. И я мучаюсь от ее угрызений.

— Тогда ты еще больший дурак, чем я думала… Этот человек никогда не поблагодарит тебя, и бедный Филипп — тоже.

— И все же я поступлю так, как считаю правильным.

Нотариус вернулся в гостиную, и через несколько минут служанка принесла вино, однако мадам осталась за дверью.

Вино было мягким и приятным, что свидетельствовало о неплохом вкусе хозяина. Но граф вежливо ожидал, когда тот заговорит, и был удивлен, что нотариус повернулся к нему спиной и отошел к окну.

— Дело в том, монсеньор, — торопливо произнес он охрипшим от волнения голосом, — что я и моя жена не знали, как нам поступить. Мы говорим об этом с тех пор, как узнали, кто именно помог нашему Филиппу в тот тяжелый момент, когда ему пробили голову. По очень странной случайности рядом с ним оказались вы, и по очень странной случайности рядом с ним двадцать лет тому назад оказался я.

Вино немного успокоило раздражение графа, но он не мог разговаривать со спиной.

— Сядьте напротив меня, — попросил он. — И скажите то, что вы хотите сказать.

Нотариус налил себе стакан вина, и руки его при этом дрожали: было очевидно, что он очень нервничает, и монсеньор Эстобан еще более изумился.

— Я думаю, правда заключалась в том, что я и мой брат были истинными республиканцами, — продолжил месье Кадо, — и, хотя мы с женой уехали из Парижа, когда началась революций; в надежде, что скоро все успокоится, мой брат продолжал заниматься деятельностью, которая привела его на очень опасный путь. Я потерял его из виду, да и поддерживать с ним связь становилось все опаснее, и я был потрясен, когда узнал, что в разгар террора он и его молодая жена были арестованы, и брошены в тюрьму.

Он замолчал, но гость его никак не отреагировал. Его молчание красноречиво свидетельствовало, что он уже много раз слышал о подобных вещах, и даже более ужасных, чем то, что случилось с месье Кадо и его братом. Но нотариус, стараясь взять себя в руки, заговорил вновь:

— Я вернулся в Париж на три дня, чтобы найти кого-нибудь из старых друзей среди тех безумцев, которые делали революцию, и попытаться уговорить их освободить моего брата. — Ему хотелось рассказать графу о тех страшных днях — о том, как было опасно выходить на улицу с наступлением темноты, о том, как люди дрожали, ложась в постель, в ожидании стука в дверь, означающего арест и смерть, но он почувствовал, что такие доверительные рассказы не будут встречены с пониманием. Холодное лицо старика по-прежнему оставалось бесстрастным. И нотариус заговорил как можно более непринужденно: — Вскоре я обнаружил, что мои старые друзья либо сбежали, либо убедились в своем равенстве с другими людьми, оказавшись на гильотине. — Месье Кадо, похоже, был уверен в том, что граф должен был обо всем этом узнать. — Дом моего брата находился под стражей, двери были опечатаны Комитетом общественного спасения, а когда я пришел в тюрьму, где находились брат с женой, то узнал, что им уже вынесен смертный приговор, и на мою просьбу повидаться с ними в последний раз мне ответили грубым отказом. Когда я вышел из дверей тюрьмы, ко мне обратилась женщина с маленьким мальчиком. Она спросила, где можно узнать фамилии погибших людей. Я ответил, что такое невозможно — их слишком много. Тогда женщина рассказала мне, что она ищет семью маленького мальчика: разыскала их дом в предместье Сен-Жермен, но оказалось, что он национализирован одним из городских комитетов, и она не отважилась спросить сурового мужчину, охранявшего вход, что случилось с его владельцами. «Я не знаю, что мне делать с ребенком, — призналась женщина. — Я обещала позаботиться о нем его няньке, видите ли, когда та умирала у меня на руках. Она умоляла меня отвезти мальчика в Париж, в его семью, и я пообещала, что сделаю это в следующий раз, когда муж отправится на рынок с овощами». Эта женщина оказалась женой фермера; очень бедного человека, им редко удавалось собрать излишек для продажи, но все-таки вчера они приехали в Париж и остановились у брата ее мужа, зеленщика. Но теперь им надо возвращаться назад — после того, как муж продаст товар, а она — пристроит ребенка. Затем жена фермера изложила мне путаную историю о том, что этот мальчик был внуком аристократа, бежавшего за границу и оставившего свою семью в пригородном замке, из которого она была вынуждена уехать, потому что на них двинулась разъяренная толпа простолюдинов. Леди отправились в Париж на трех каретах, и вторая карета, в которой ехал мальчик со своей нянькой, к вечеру второго дня куда-то пропала. Нянька сказала жене фермера, что сначала она думала, будто кучер по ошибке свернул не в ту сторону, потому что надвигалась ночь и по дороге, по которой они ехали, шли толпы людей, но через некоторое время кучер остановил лошадей, спрыгнул с козел и приказал ей с ребенком выйти из кареты. «Бегите в лес, — велел он, — если не хотите, чтобы вам перерезали горло». Испуганная девушка схватила ребенка, спряталась среди деревьев и стала смотреть, что делает кучер. Вместе с грумом он стал распрягать лошадей, к ним присоединились две женщины, которым доверили фамильные драгоценности, и скоро все четверо ускакали верхом, захватив с собой сокровища.