Ермо - Юрий Буйда

Вернувшись в свою комнату, он плюхнулся в голое деревянное кресло и прикрыл глаза. Надо бы прибрать постель, но – лень. Рядом с кроватью, вплотную к подоконнику, высился столик-этажерка на изогнутых резных ножках; массивное немецкое бюро с крышкой на роликах; между бюро и письменным столом под зеленым сукном, вызывавшим бильярдные ассоциации, зябко дрожал на тощей никелированной лапке торшер с зеленым стеклянным колпаком. Сидеть было неудобно, и он прилег, широко раскинув ноги.

Дом-корабль плыл в предутренних сумерках ранней зимы, сберегая в тепле женщину с самой прямой в округе спиной, хранительницу очага и гардероба, пахнущего порохом, кровью и французскими духами; старого генерала и его дико вопящие тучи всадников, мчащихся по жирной зеленой траве – вперед, на свет истекающих золотым жиром городов с острыми шпилями и черепичными крышами, на Запад – на запах любви, на запах добычи; Ходню в когдатошнем платьишке, служившем и кожей и одежей, с ее мечтой о сером пушистом коте; доктора Торбаева, Лошадиную Фамилию, его толстые папиросы, набитые донником, его красавицу-жену с порочным ртом; рыжекудрую Софью с красивыми кривыми ногами, твердой грудью и роскошными плечами, забрызганными веснушками; Розовую Девушку; отца; Лиз ди Сансеверино с дыханием сладким и чистым, как у пантеры; наконец, мать с ее крупным белым носом, который ночами, обернувшись Белым Карликом и бесшумно ступая, является по его душу, по душу его!..

Кто-то обхватил горячее влажное тело старика, с мычанием корчившегося на постели в судорогах, словно агонизирующее змеетелое чудовище, облепленное мокрой простыней, – «Скорее же! – рычал Фрэнк, торопя медсестру, которая трясущимися руками набирала в шприц из ампулы. – Ну же!» – старик мочился, испражнялся и плакал навзрыд с закрытыми глазами, не в силах вырваться, вынырнуть из водоворота сонной жути: к нему, четырехлетнему крикуну, все шла и шла из темноты пахнущая вином и ладаном мать и, тыча его в губы железной иголкой, нутряно шипела: «Не перестанешь орать – зашью рот! зашью! зашью!..» И не было на белом свете и в долгой жизни великого писателя ничего страшнее…»

…Отношение Ермо к венецианскому карнавалу общеизвестно: мало кто писал об этом недавно возрожденном празднике так много и ярко. Подготовленный им в соавторстве с Де Маттеи и Джустиниани иллюстрированный двухтомник, посвященный истории карнавала, стал трудом классическим и не случайно четырежды переиздан. Его коллекция карнавальных масок считается одним из лучших собраний такого рода: здесь маски из золота и бронзы, богато украшенные драгоценными камнями, чеканкой и резьбой, маски из бумаги и ткани, маски, принадлежавшие аристократам и беднякам, взрослым и детям, и даже уникальные маски для животных – осла и лошади. Он участвовал почти во всех карнавалах, зачастую – в роли некоего патриарха, освящающего действо: вечером под занавес празднества открывались изукрашенные ворота палаццо Сансеверино, и на набережную выезжала старинная карета, запряженная шестерней, в сопровождении герольдов с гербами Ермо и Сансеверино на груди и спине, с полицейским эскортом, – в глубине кареты, обложенный кожаными подушками, набитыми конским волосом, покачивался старик в лиловом бархате и черных мехах, в золотой маске безо рта, но с прорезями-полумесяцами для глаз, – патриарх, благословляющий всю эту шушеру смешную, что кривлялась на улицах и площадях города святого Марка, – сухая ладонь золотой рыбкой всплывала из темноты экипажа, и этот жест давно стал одним из непременных символов или знаков праздника прощания с мясом…

Юнцы на мотоциклах, каким-то чудом прорвавшиеся через полицейские посты в центр города, конечно же, не знали, на кого и на что покушаются, да, собственно, это было и не покушение, а типичный несчастный случай, как заявили полицейские. Смирные лошади, уже не первый год таскавшие ритуальную карету патриарха и даже какавшие только в назначенных местах, разволновались, забились, путая постромки, взбесились и понесли, не выдержав внезапной атаки полусотни ревущих мотоциклов, оседланных кожаными дьяволами в черных шлемах. На повороте карета зацепилась втулкой колесной оси за покосившийся каменный столбик и на полном ходу перевернулась, валя наземь форейторов, ливрейных слуг, герольдов и полицейских, – гром, грохот, треск и визг, вопли и испуганное ржанье.

В бессознательном состоянии Ермо, по настоянию Фрэнка, был отвезен домой и уложен в кабинете, где его уже ждали врачи и медсестры.

На следующий день газеты вышли с сообщениями о происшествии на венецианском карнавале. К счастью, заголовки вроде «Жизнь великого писателя в опасности», «Ермо из последних сил борется со смертью» оказались преувеличением: сотрясение мозга и смещение позвоночных дисков в таком возрасте – вещи хоть и серьезные, но все же не смертельные.

Прибывшую из Лондона Маргарет Чепмэн и примчавшегося из Цюриха Фрэнсиса Дила, по-прежнему, невзирая на радикулит, менявшего позу тридцать раз в минуту, Джордж встретил саркастической ухмылкой: «Оказывается, нужно брякнуться задницей в грязь, чтобы вы примчались выпить со мной по стаканчику виски».

Маргарет уставилась змеиным взглядом на рослую красавицу с вишневыми губами и сияющими каштановыми волосами, которая, помедлив, оставила гостей с «умирающим».

«С возрастом вкусы меняются. – Маргарет приняла из рук Фрэнка бокал и с ядовитенькой улыбочкой подсела к Джорджу. – Из серпентария ты перебрался в коровник?»

В его дневниках она возникает под разными именами: Нуга, Dark Lady, Ависага, наконец, Суламифь. Узнав из газет о случившемся, она пробилась через толпу журналистов, осаждавших Фрэнка и старшего партнера адвокатской фирмы, услугами которой издавна пользовался Ермо, – они отбивались от телевизионщиков, во что бы то ни стало желавших снять сюжет для новостной программы, – она бегом поднялась в кабинет, где под взглядами князей, святых, генералов, шпионов, щеголей и женщин вольного поведения непрестанно чертыхался Ермо, легко присела рядом, взяла его за руку и задыхающимся голосом быстро-быстро проговорила: «Я думала, я умру! умру! Когда услыхала… я не думала…» И разрыдалась, как ребенок, прижимая его сухую желтоватую ладонь к своим мокрым щекам.

– Ах, чудовище… – Он покачал головой. – Ах ты чудовище…

– Синьора займет прежнюю комнату? – вежливо осведомился Фрэнк – тут как тут, почтительно посапывает на пороге, и ничего нельзя понять по его лицу, с возрастом все больше напоминающему морду флегматичного французского мастифа.

– Прежнюю, старина, – сказал Джордж. – От тебя так чудно разит потом.

Она прожила в доме Сансеверино четыре месяца. Джордж постепенно приходил в себя, однако сотрясение мозга то и дело напоминало о себе – обмороками, сонливостью или же, напротив, мучительной бессонницей.

«Возраст, синьор, – разводил руками старенький доктор Минни. – И было бы странно, будь по-другому».

Иногда он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой и лежал целыми днями, прикованный к постели.

«Только не вздумай кормить меня с ложечки, – ворчал он, отстраняя Нугу. – На то есть сиделка».

Четыре месяца она не отходила от него ни на шаг. Завтрак, обед, ужин – вместе. Она ни разу не сказала: «Джордж, тебе этого нельзя». По вечерам она ему читала вслух – последний раз ему читала тетушка Лизавета Никитична, когда он болел, ему было двенадцать лет. Тетушка читала ему «Капитанскую дочку», Нуга – «Записки охотника». Глядя на Ависагу, которая вечерами причесывалась перед зеркалом после ванны, он неощутимо погружался в полудрему, но еще чувствовал ее тело рядом с собой, душистое, как весенний тополь, чистое и сильное, и, просыпаясь среди ночи, слышал ее посапывание у своего уха, чувствовал тихий жар, источаемый ее телом, а просыпаясь утром, втягивал ноздрями тонкий запах ее пота и любовался вишневыми пухлыми губами, перебиравшими невнятные звуки, – словно почуяв его взгляд, она начинала потягиваться, по-кошачьи выгибаясь и мяукая: «Джордж, это я…»