Перелом - Ирина Грекова

Я вздрогнула. Так говорил мой папа — пылесосу, в первом детстве.

— Что вас смутило?

— Вспомнила эту фразу. — Рассказала, как папа, водя щеткой по спине пылесоса, сказал ему: «Врачу, исцелися сам»…

— Ваш отец был, по-видимому, интересный человек?

— Да. Но я его почти не помню. Когда он погиб, мне было пять лет.

— Запомнили же вы эту фразу: «Врачу, исцелися сам». Кстати, «врачу» не дательный падеж, как вы, может быть, думаете, а звательный. Обращение. В переводе на русский с церковнославянского фраза эта значит: «Врач, исцели самого себя». С этого надо начинать любое врачевание. Исцелить себя — физически и душевно.

— А если врач болен неизлечимо?

— Должен держать себя на верхнем пределе своих возможностей. И, во всяком случае, не погружаться в свои беды и немочи, как вы были погружены некоторое время назад. Как еще бываете и сейчас.

Видел он меня насквозь: да, и это еще бывало.

— Самое важное, — сказал он очень серьезно, — построить самого себя. Как бы жизнь тебя ни искалечила, сделать себя человеком. Не оглядываясь на то, кем ты был и кем стал. Если ты разрушен, построить себя нового, может быть, не таким, как был. Но на прежнем месте. В прежнем теле, если оно живо.

— Глеб Евгеньевич, простите нескромный вопрос. А вы-то сами всегда следуете правилу: «Врачу, исцелися сам»?

— Стараюсь. Не всегда удается.

И улыбнулся.

Зима прошла. А весной Валюна забрали в армию. Были проводы. Митя привез меня на такси.

Квартира, давно уже не моя, — полным-полна молодежи. Гремела музыка. Кричали, пели.

Молодежь, молодежь… Как ее понять? Как до нее добраться?

Легче всего сказать: «Мы в их возрасте были лучше». Многие так считают. Ерунда. Не были мы лучше, просто были другие. Беднее были, ответственнее. Наша ли заслуга, что нам больше досталось трудностей?

Это я себе старалась внушить, но отчуждение не проходило. Раздражала кричащая, непомерно громкая музыка. Что за пристрастие к децибелам? Ведь вредно же это, на животных доказано, что громкой музыкой можно убить. Раздражали дикие, вычурные телодвижения танцующих. А главное — водка. Ее пили много, без меры и без приличия, девочки вровень с мальчиками, даже, пожалуй, больше. Мы, молодые, пили мало и редко. Денег не было. Да и обычаи были другие…

А во времена моего детства водку давали по талонам. Не худо бы и сейчас такие талоны… Впрочем, помогут ли?

Поймала Люсю в коридоре. Она в хлопотах. Я ей:

— Зачем вы это все затеяли?

— А как же? Надо проводить.

Вот и эта убеждена, что «надо». Так все делают. Не ломать же обычай! Неверно. Свинский обычай именно надо ломать.

Я приткнулась где-то в углу — стоя. Никто не пригласил сесть. Кто-то мазнул меня по лицу рукавом пиджака и не извинился. Никому я здесь не нужна. И зачем пришла?

Устали ноги. Устали уши от музыки. Попрощаться с сыном, а там и уехать. Опять подловила Люсю:

— Люся, я устала. Мне бы с Валей попрощаться, и я бы уехала. Скажите ему, пожалуйста. Пусть выйдет ко мне ненадолго.

Прощаться с Валюном мне пришлось в ванной. Обе комнаты полны танцующих. В одной комнате музыка орала одно, в другой — совсем другое. В ванной препротивно пахло. Моя ванная… Мои махровые полотенца… показалось, и от них разит перегаром. Вошел Валюн — пьяный, но умеренно. Я его обняла, он обнял меня. Постояли, обнявшись.

— Валюн…

— Мамочка…

Выше меня на целую голову. Снизу вверх взглянула ему в лицо. Вдруг в этом взрослом, погрубевшем лице высветился тот самый добрый Валюн, который пожалел старика нищего…

— Мамочка, я понимаю, что вел себя безобразно, я перед тобой виноват… Но ты не думай, что я навсегда пропащий, обещаю тебе, я стану другим. Веришь?

— Я, наоборот, не верю, что ты такой плохой, каким притворялся.

— Ничего я не притворялся. Просто так вышло.

— Милый мой, не живи, «как вышло», делай сам себя, свою жизнь. Сознательно.

— Я понимаю.

Были мы с ним вдвоем в этой дурно пахнущей ванной, по-настоящему вдвоем, и в эти минуты я была счастлива. Но тут из коридора Наташин голос: «Валерка!», и он: «Иду!» Поцеловал меня, уже отсутствующий, и вышел.

Я — к Мите:

— Прошу тебя, вызови такси. Ты меня отвезешь?

— Разумеется.

Митя был совершенно трезв (он вообще трезвенник, эталон семьянина). В такси сказал:

— Ну вот теперь, когда Валька уедет, ты сможешь вернуться домой. Наташку, я надеюсь, заберут родители. Она же там прописана. Не захотят выселим через милицию…

— Митя, как ты можешь? Ведь она жена твоего брата.

— Мне и брат-то чужой, а она тем более. Эти дурацкие проводы! Я был против. Настояла Людмила.

«Людмила» — что-то новое…

— Люся — золото, — сказала я.

— Знаю. Этого мне втолковывать не надо. Так давай о деле. Ты вернешься домой. А я за эти два года скоплю на кооператив…

Так вот почему он так тянет из себя жилы! Копит на кооператив ненужный. Сказать? Скажу:

— Я не вернусь, Митя. Я вышла замуж за доктора Чагина.

— Как? Когда?

— Уже два месяца. Мне давно надо было вам сказать…

— Что ж не сказала?

— Да так… Стыдно было.

— А сейчас тебе не стыдно?

— Стыдно.

Гора с плеч: сказано. Митя молчал всю остальную дорогу. Доехали. Помог мне выйти, расплатился, отпустил маши-ну. Мрачен. Проводил до двери.

— Может быть, зайдешь?

— В другой раз.

Из окна я видела, как он уходил. Сгорбившись, засунув руки в карманы. Пальтишко жиденькое. Фонарь качался, как безумный, тени бегали.

Что я могла сказать в свое оправдание? Ну что?

Тихо как-то стало в моем доме. Тихо и невесело. Мой любимый (я все чаще называла его так, разумеется, мысленно) становился угрюмее, молчаливее, улыбался реже. Он и раньше-то нечасто меня баловал, а теперь и совсем. Мне все казалось, я перед ним виновата. Зависимость от него все крепче.

Митя не появлялся. Люся, как раньше, ходила раз в неделю, убирала. От нее я узнавала: как там? Оказывается, Наташа по-прежнему живет с ними.

— Была в положении, сделала аборт. Поплакала. Здоровье не ахти. Куда ее такую гнать? Оставила. Дмитрий Борисыч поначалу был против, потом: «Делай, как хочешь». Самоустранился.

Но что меня удивило несказанно, это что Наташа пошла работать! Да-да! Люся устроила ее к себе на фабрику, ученицей.