Бро - Валерий Петрович Большаков

в организме, я закрылся в будке телефона-автомата. Меня не покидала полная уверенность в том, что Пьеха не откажет во встрече.

Попахивает инфантилизмом, согласен, но не моя ли твердая убежденность помогла уговорить звезду? Или моя наглость? Газетчик из забытой всеми глубинки «хотел бы взять интервью»… Каково? Эдита Станиславовна согласилась сразу, выставив лишь одно условие — я должен был успеть до обеда «запытать ее вопросами и вытрепать все нервы».

Старый дом на углу 5-й Советской встретил меня тишиной, хотя нашествия поклонников оставили следы — вон, кто-то заботливо, веничком, смел в уголок внушительную кучку цветочных лепестков.

Дверь открыла чопорная домработница, и провела в гостиную. Сказать откровенно, квартира Пьехи не слишком впечатлила. Конечно, по сравнению с малогабаритными однушками — палаты, но я-то видал жилье и пороскошней. Акулы капитализма такие «аквариумы» на Рублевке отгрохали, что Людовики под всеми номерами иззавидовались бы.

Хозяйка вышла в элегантном спортивном костюме. Я встал и непринужденно поклонился:

— Здравствуйте, Эдита Станиславовна. Вы потрясающая женщина!

Пьеха заулыбалась, одновременно отмахиваясь:

— Только без отчеств! Они старят!

Знакомый акцент поразил меня тем, что слышался рядом, вживую.

— Скажите, Эдита, а как вы сами назвали бы жанр, в котором поете?

— Только не «советской песней»! — засмеялась певица. — Советское кино — это понятно, но песня… Нельзя же мешать в кучу и попсу, и фольклор, и всё на свете! А те вещи, которые исполняю я, ближе к романсам, наверное… — Она положила ногу на ногу, и сцепила пальцы на колене, задумчиво клоня голову. — Думаю, у настоящих артистов как бы свой собственный жанр. У Вертинского, Утесова… У Шульженко или Ирмы Яузем. И у меня!

Пьеха кокетливо улыбнулась, и мне подумалось: а ведь она совсем молода еще, ей всего тридцать!

— Когда вы вышли на эстраду в пятидесятых, то никому не подражали, что я, кстати, особо ценю. Напротив, подражать стали вам! Стилю, манерам… Даже акценту!

— О, да! — рассмеялась Эдита. — Мне, наверное, повезло с местом рождения. Полячка, появившаяся на свет во французской глубинке… Да и самая первая моя песня… Я почему и питаю до сих пор особую склонность к Новому году! Спела в канун пятьдесят шестого композицию Шпильмана «Красный автобус» — на польском языке. А ведь я тогда была никем! Обычная студентка универа. Но ту песню я исполняла четыре раза на «бис»! Представляете, какое это было счастье?!

— Представляю… — кивнул я, думая о своих моментах ослепительной радости бытия. — А название тогдашнему студенческому ансамблю, случайно, не вы придумали?

— Случайно, я, — улыбнулась Пьеха. — «Дружба»! Тогда это слово для меня очень много значило. Да и сейчас тоже.

— Эдита, вы гастролировали по всей Европе с этим ВИА, и могу поспорить, что именно благодаря вам, как солистке, «Дружба» стала профессиональным коллективом «Ленконцерта». А вы не задумывались о сольной карьере?

— Пока нет, — мотнула головой женщина, тут же неуловимыми движениями поправляя прическу.

На секундочку меня посетило пронзительное ощущение радостной небывальщины, я еле унял его, а улыбку как бы утончил, сопровождая каверзный вопрос:

— И подстраиваться под желания публики тоже не думали?

— Ну, уж нет! — воскликнула Эдита — Я всегда работала на свою аудиторию, а моя любимая поговорка: «Не солнышко, всех не обогреешь!» Лучше петь для меньшего числа слушателей, но для своих.

— Скажите, а легко ли всегда быть на публике?

— Трудно, — призналась певица. — Я, как актриса, всегда играю какие-то роли, даже сейчас. А самой собою становлюсь, наверное, вечером, в ванной у зеркала. И для меня не существует более строгого судьи, чем фотоаппарат. Ну, а если плохой фотограф попадется, то тем лучше — снимок сразу укажет на недостатки!

— Ну, если я даже и сниму вас, как попало, на фото не заметишь изъянов — Эдита Пьеха лишена их!

Женщина шутливо погрозила мне пальцем.

— Скажите, Эдита, а что у вас заложено от природы?

— О! В родном шахтерском поселке меня называли «Артисткой». Я была худая, большие такие глазищи, и пела я всегда так много, что мама иногда даже веником меня останавливала: «Хватит, артистка!»

— А если бы вы смогли вернуться в прошлое, хотя бы в пятьдесят шестой год, вы бы изменили что-нибудь в своей жизни?

— Пожалуй, да… Я бы сразу научилась ходить на каблуках и грим наносить, и работать с модельерами, чтобы так долго не искать свой сценический образ. И консерваторию заканчивать бы не стала. Ну, какая из меня оперная певица? Только массу времени потеряла… — она задумалась. — А, может, и не потеряла вовсе, а так было суждено. И я, незаметно для себя самой, обрела нечто, составившее мою нынешнюю суть.

— Эдита, — улыбнулся я, — самый сложный вопрос. Что вы любите на завтрак?

Пьеха, чуть напрягшись, рассмеялась.

— Очень кофе люблю! И кашу обожаю — и вкусно, и полезно.

— Эдита, вы добились многого. Но всё ли вышло так, как хотелось, как задумывалось?

— О, нет, конечно! Мечтаешь об одном, а получаешь другое, куда лучшее. Или худшее, это уж… Но я даже довольна тем, что судьба непредсказуема — так интереснее жить!

— Скажите, Эдита…

— Зовите меня Дита, — улыбнулась Пьеха.

— Спасибо, Дита. Скажите, вы жадная?

— Я ужасная транжира! — рассмеялась певица.

— А вы счастливы?

— Можно сказать, что да… Я молода, очень живуча, не коплю обид… Нравится, что мы много ездим. Правда, после концертов чувствуешь огромную усталость. Очень мало времени на то, чтобы заниматься собой! О личной жизни вообще речи нет. Некогда! Но… Понимаете, я настолько привыкла работать, что, когда вдруг появляется свободное время, то просто не знаю, куда себя деть. Хоть носки штопай!

…Мы проболтали до самого обеда. Фотография Диты в спортивном костюме вполне удалась, но модель потребовала снять ее и в платье. Я был не против. Пускай, думаю, стройные ножки попадут в кадр!

Еще часом позже, переполненный впечатлениями, записями и фото, я покинул гостеприимный дом. Шел и думал, как бы впихнуть материал на полстраницы, ибо «кирпичи» не читаемы. А фото куда девать? Парочку надо тиснуть обязательно!

Я миновал Большой концертный зал «Октябрьский», когда навалилась до тошноты знакомая тяжесть, и мглистый багрец застил белый свет.

«Опять! — застонало всё мое существо. — Опять! Да сколько ж можно…»

* * *

Красный сумрак развеялся так