Мой друг – Евгений Евтушенко. Когда поэзия собирала стадионы… - Феликс Медведев

– Ну, предательская речь и Слуцкому укоротила жизнь – он мучился этим страшно, не скрывая, до последних дней.

– Вот об этом я и говорю. Кто-то же должен сказать об этой опасности, предупредить… То же самое с учениками Пастернака, студентами Литинститута Панкратовым и Харабаровым – они пришли к нему за разрешением оклеветать, предать поэта. Он-то их всех простил, он вообще был человеком любви. Но они же подписали себе приговор, перечеркнув все пути в литературе, исчезли.

– Кстати, в «Таинственной страсти» Аксенов отсылает нас к своему ориентиру – катаевской повести «Алмазный мой венец». А там ведь тоже – поэты другой эпохи, двадцатых годов, так же рьяно перечеркивают друг друга. Маяковский и Есенин – любя, ценя и ненавидя друг друга, режут по живому…

– В двадцатых годах практически все то же, что и потом. Это очень сложно понять – почему все это повторяется? Не знаю, даже если не найдется ответа, его надо искать: почему? Вот я вам скажу, Пастернак же очень о многом их предупреждал – он любил и Маяковского, и Есенина. У Пастернака был дар такой чудодейственной любви к людям – и он предсказал трагические последствия их ссор и для Есенина, и для Маяковского (он называл его нежно всегда Володей). Так и случилось.

И потом – помните, когда-то Пастернака страшно гнобили – якобы он оскорбил поэта, когда сказал, что Маяковского начали сажать, как картошку, и этим убили. Но он же говорил правду, и говорил, как раз защищая Маяковского от тех, кто старательно прятал под бронзой живую поэзию, живого поэта. Пастернак как раз понимал то, чего не понял Карабчиевский, написавший «Воскресение Маяковского», – тот сам писал стихи, но все-таки осмелился поднять руку на поэта, сделав из него больного, ничтожного неврастеника.

– Тот же Карабчиевский, кстати, как раз в вас, поэтах-шестидесятниках, увидел пародию на этого «жалкого» Маяковского. То есть «жалкие» вы у него уже вдвойне.

– Карабчиевский был еще, в общем, молодой человек. Может, и вспоминать бы его не стоило – но ведь он тоже не смог потом пережить угрызений совести и покончил с собой, понимаете? Он забыл о такой маленькой вещи: взаимобезжалостность страшно разрушительна.

– Но Карабчиевский-то не первый. Поэт Ходасевич написал злой фельетон о Маяковском на десятый день после смерти поэта. Традиция все-таки давняя – любить и травить друг друга, по мелочи и по крупному. А Блок и Белый, а Гумилев с Волошиным – стреляться ж были готовы. А почитать, послушать, в каких выражениях гнобят друг друга сегодня – скажем, Проханов и Ерофеев, Иртеньев и Прилепин? Жутковато.

Хотя кто-то же умел – пусть поздновато – поднять себя выше дрязг. Лесков, всю жизнь воевавший с шестидесятниками XIX столетия, к концу жизни оценил вдруг Белинского с Добролюбовым за высокое подвижничество. Тургенев, запустивший слух о педофилии Достоевского, все искал повода для примирения. Бунин, размазывавший и Есенина, и Маяковского, все же соглашался, что из литературы их не вычеркнешь… Или вот – радостно цитируют Ахматову, назвавшую молодых шестидесятников небрежно – «эстрадники». А диссиденты Копелев и Орлова вспоминали в своем дневнике и совсем другие ее слова: «Я раньше все осуждала „эстрадников“ – Евтушенко, Вознесенского. Но оказывается, это не так уж плохо, когда тысячи людей приходят, чтобы послушать стихи»… Поэты, может, и спохватывались, а молва уже понеслась, и если сами они друг друга не изведут – молва и пересуды добивают…

– В том и вопрос, пусть даже запоздалый, – почему интеллигенция так безжалостна к самой себе, в чем причины? Почему мы не ценили не берегли друг друга, слишком много сил тратили на выяснения отношений?

– А что у вас вышло с Бродским? Откуда это общеизвестное – если вы «против колхозов», то он – «за»? Ведь не секрет, что вы действительно писали в его защиту руководству страны, помогли его возвращению из ссылки, одними из первых встречали его в Москве с Аксеновым вместе – но все окружение старательно повторяло его злые слова о вас, об Аксенове, о Вознесенском, да, кажется, обо всех…

– Это вообще очень странная история – все-таки были те, кому Бродский очень помогал. Но никому из тех, кто когда-либо помог ему, он не сказал спасибо. Я не говорю о себе, но он знал про журналистку Фриду Вигдорову, потерявшую работу, здоровье, когда из ее стенограммы суда над Бродским весь мир узнал имя поэта. Но ни слова никогда не сказал о ней. Думаю, он вообще страшно боялся чувствовать себя вынужденно благодарным кому бы то ни было. Но ведь в конечном счете и тем, как он отмежевался от шестидесятников, он и себе укоротил жизнь, потому что понимал, что нет в этом правды. А окружение, которому правда и не была нужна, восторженно подхватывало любую его язвительную реплику – такое хоровое исполнение сольной партии.

А я еще помню, давно это было, эпизод такой – я читал стихи, знаете, какие… «Идут белые снеги». И у него на глазах появились слезы: «Ты не понимаешь, как талантлив»… Ведь это было, было. А потом – перечеркнул своей рецензией аксеновский «Ожог», протестовал против принятия меня в члены Американской академии искусств. После его смерти мне показали письмо Бродского в Куинс-колледж – чтобы меня не брали преподавателем поэзии, потому что я своими стихами «оскорбил американский национальный флаг». Это о строчках из стихотворения 1968 года на смерть Роберта Кеннеди: «И звезды, словно пуль прострелы рваные, Америка, на знамени твоем». Тогда я прочел стихи ему и Евгению Рейну. Иосиф предложил пойти вместе в американское посольство, оставили запись в книге соболезнований. Стихотворение потом напечатала «Нью-Йорк таймс»… Зачем это было ему нужно, не понимаю. Загадка.

– Поэт Кушнер сетовал, что шестидесятникам предъявляли иск за «недостаток радикальности и бескомпромиссности», за то, что «могли публиковать свои вещи». Но так ведь не только с шестидесятниками – ради чего каждое поколение напрочь старается по сей день уничтожить предыдущее, из которого вышло? Время-то все равно расставляет все по полочкам…

– Думаю, вам самим надо искать ответы. Причем не у нас, а в самих себе. Главное, не тратить дарование художника на то, что и вам самим сокращает жизнь… А мне сейчас важно – завершить свой роман. И антологию русской поэзии в пяти томах наконец выпустить. Два тома по 1000 страниц уже готовы, сейчас третий, – а это, знаете, скольких требует сил. Кроме того, надо успеть написать роман о Кубе… Вот рядом со мной сейчас храпит мой сын. Понимаете, это же не просто слова – мы в ответе не только за тех, кого приручаем, но и за детей, за будущее.

– Ваше стихотворение «Хотят ли русские войны» стало народной песней. Несколько слов об истории создания этой песни?

– Рефрен «Хотят ли русские войны» принадлежал Марку Бернесу. Он так и сказал: «Знаешь, надо бы написать песню о том, хотят ли русские войны?». Я ответил: «Что тут писать. Рефрен ты мне уже дал».

Когда мы записали песню, Политическое управление армии (ПУР) встало стеной против этой песни. Они сказали, что она будет деморализовывать наших советских воинов, а нам нужно воспитывать боеготовность солдата, которому предстоит бороться против империализма. И песня не была проиграна по радио, не попала в репертуары. Несмотря на это, Марк начал петь ее в своих концертах, из-за чего у него возникли неприятности.