Смерть Иисуса - Джозеф Максвелл Кутзее

Давай постановим открыто: я тебе никогда не нравился, а ты никогда не нравился мне. Я отчетливо помню день, когда мы познакомились. Ты своих чувств не скрывал. Я – не твой тип, ты со мной ничего общего иметь не желал. И все же вот, много лет спустя, наши судьбы по-прежнему переплетены – твоя судьба с моей.

Пока Давид был жив, я чтил его семейный уклад. Если ты выдавал на публику историю, что вы втроем счастливая семья: отец, мать и обожаемый сын, – кто я такой, чтобы сеять сомнения?

Но ты знаешь правду. А правда в том, что счастливой семьей вы не были никогда – не были даже семьей. Правда в том, что юный Давид – ничей сын, он сирота, которого ты по каким-то своим причинам взял под крыло и окружил забором с шипами, чтобы Давид не сбежал, не улетел прочь.

На днях я имел беседу с доктором Хулио Фабриканте, содержащим приют, где Давид укрылся от тебя и Инес. Доктор Хулио – человек по-своему занятой, занятой по-своему и я, а потому нам встретиться непросто. Тем не менее мы нашли время повидаться и поговорить о будущем Давида.

О будущем Давида? – спросишь ты. Какое у Давида будущее, если он умер?

Тут мы застываем перед вопросом жизни и смерти, смерти и жизни. Что значит, философски говоря, на высочайшем и глубочайшем уровне, быть мертвым?

Ты сам по-своему немного философ, а потому силу вопроса оценишь. Я тоже стал немного философом – под действием заточения. Заточение, как я всегда говорю, – родная сестра созерцания, ну, или сводная сестра. За время моего заточения я много думал о прошлом – особенно об Ане Магдалене и о том, что я с ней сделал. Да, что я, Дмитрий, сделал с ней. Они всё подталкивают меня верить, врачи эти, что я, когда это делал, был не в себе. «Ты в глубине души не плохой парень, Дмитрий, – говорят они мне, – не насквозь плохой. Нет, тебя вынудило то или это – приступ, припадок, а может, старомодная бесовская одержимость, временная. Но бодрись, мы тебя починим. Мы дадим тебе пилюль и исправим тебя насовсем. Принимай одну нашу пилюлю сразу перед сном, другую – сразу после сна и веди себя хорошо, и станешь собой, глазом моргнуть не успеешь».

Ну и болваны, Симон, какие же болваны! Прими пилюлю, склони покаянную голову и вернешься к тому, чем был раньше! Что они понимают в сердце человеческом? Тот маленький мальчик знал больше. Уходи, Дмитрий! – сказал он. – Я тебя не прощаю! Пока врачи хоронили меня в пилюлях и добрых советах, лишь его памятное слово спасало меня: Я тебя не прощаю! Как иначе пережил бы я их заботу и дотянул досюда невредимым?

Останки мальчика теперь заложены кирпичом в приютской стене в розарии – покойнейшая обстановка, уверяет меня доктор Хулио. Сам я не поклонник горнила пламенного, но доктор Хулио говорит, что в его заведении кремация всегда была принята, а кто я такой, чтобы сомневаться в принятом? Если б спросили меня, я б голосовал за погребение физических останков целиком, без вычетов, в старомодной могиле. Посещать дырку в стене, как я сказал доктору Хулио, совсем не то же самое, что навещать настоящую могилу на настоящем кладбище, где можно представлять себе усопшего, как он с улыбкой на устах покоится под покрывалом из почвы, ждет, когда объявится следующая жизнь.

Прах слишком невеществен по сравнению с настоящим телом, тебе не кажется? Да и как быть уверенным, что прах, доставляемый тебе по адресу в скромной урне из крематория, – взаправду прах усопшего? Но, как уже сказал, кто я такой, чтобы раздавать указания?

Вернусь к будущему Давида. Давид был очень особенным юнцом, кто оказался под твоей опекой – твоей и сеньоры, и до ответственности этой, как выяснилось, вы не дотянули. Давай не будем спорить, ты сам понимаешь, что так оно и есть. Впрочем, утешься. Можем рассказывать историю Давида в тонах порозовее, подобрее к тебе. Она такова. Тебе, преданному, надежному старому Симону, никогда не полагалось играть мелкую роль в жизни Давида. Твоя роль сводилась к тому, чтобы доставить его из Новиллы с Эстреллу и препоручить мне, Дмитрию, после чего удалиться со сцены. Ты себе это вот так никогда не представлял? Ты же человек думающий, поэтому, возможно, и представлял.

Ты человек честный, Симон, честный через край. Всмотрись в свое сердце. Горькая правда такова: это я был тем, кто оставался рядом с мальчиком в его предсмертных муках, пока ты отдыхал дома, выпивал и дремал. Я – тот самый, кто, когда ночная медсестра принесла пилюли, от которых он бы заснул, те пилюли заставил исчезнуть. Зачем? Из уважения к нему. Потому что он боялся тех пилюль, боялся, что из-за них уснет, боялся, что никогда не проснется. Вопреки невыносимой боли (ты знаешь, как он страдал, Симон? – вряд ли) он не хотел умирать прежде, чем донесет свое послание.

Не желая, чтоб его послание умерло вместе с ним, тем, кому он это послание доверит, он выбрал меня. Тебя он не выбрал бы никогда. Вышла бы зряшная трата времени. «Беда с Симоном в том, что он не имеет ушей, чтоб услышать», – вот что не раз он повторял мне. «Симон просто не распознаёт, кто я, не способен уловить мое послание».

Я распознал Давида, а он распознал меня. Никаких сомнений. Мы были парой от природы, он и я, как лук и стрела, как рука и перчатка. Он был владыкой, а я – слугой. А потому, когда пришло время ему умирать, ко мне, верному Дмитрию, обратился он. «Я устал, Дмитрий, – сказал он. – С этим миром покончено. Помоги мне. Возьми меня на руки. Облегчи мне уход».

Вернусь к главной мысли. Отчасти Давид послание донес, хотя содержание его все еще скрыто. Возможно, оно не сложилось у него целиком. Может, туча затмила ему разум, из коего послание должно было родиться. Возможно. Но в некотором смысле нашла туча на разум его или нет, не важно, поскольку посланием мог быть сам Давид.

Посланник был посланием: ослепительная мысль, согласен?

То, что посланник – или послание, или и то и другое вместе – оказались заложенными кирпичом, – возмутительно. Недопустимо. Я желаю, чтобы ты отправился в приют и извлек его оттуда. Невеликая это задача. Молотка и стамески должно хватить. Иди, когда стемнеет. Подожди бурной ночи, когда тебя не услышат за грохотом стихий.

Он пролетел, как комета. Я не первый высказываю это наблюдение. Комету легко упустить: достаточно мгновения ока, мимолетного невнимания. Мы в долгу перед ним, Симон, – хранить его пламя живым. Я понимаю, тебе это дастся нелегко – разорить могилу. Но это ненастоящая могила, это просто ниша в стене. Взгляни на это так.

Мы с тобой не сходимся во многом, но одно у нас общее: мы оба любим Давида и хотим вернуть его.