Борн - Джефф Вандермеер

– Я и так учусь каждый день, Рахиль, – сказал Борн раздраженно, словно я не понимала самые простые вещи. – Я читаю, пробую и наблюдаю. Каждый день. Вот чем я занят.

Вот чем он занят.

Я указала на глобус, предпринимая последнюю попытку:

– Может, я хотя бы этому тебя научу?

Глобус Борна заинтересовал. Он подтащил его поближе, легко, будто бумажный самолетик, приподняв мощными щупальцами. Впервые я обнаружила, что он не только сильный, но и грозный.

– Это место выглядит скалистым. Я бы хотел когда-нибудь подняться на гору, а потом спуститься вот сюда, где все эти озера. Представляешь, Рахиль? Много, много озер. А у нас нет ни одного. Нет озер. Мне бы хотелось увидеть озеро. Даже если озеро – это только чья-то шутка. Шутка-прибаутка. Впрочем, утку мне бы тоже хотелось увидеть.

Войдя в раж, он принялся сыпать вопросами о городах и странах. Вот только этих мест, большинства по крайней мере, уже не существовало: их границы изменились, маленькие страны были поглощены крупными, в свою очередь, растворившимися в анархии и беззаконии, вновь разбившись вдребезги. Множество городов сгорели, и, насколько я помнила, мои родители никогда не рассказывали мне об этих местах, воспоминания о них были слишком болезненны.

Казалось, Борн пытается решить проблему, которую люди решили для себя давным-давно, и я не могла ему ничем помочь, не хотела бередить свои раны.

И вот я замолчала. Просто замолчала. Чем больше я старалась, тем больше Борн отдалялся от меня и тем сильнее удивлял, даже в каком-то смысле оскорблял его нарочитый отказ. Я ведь пришла сюда, чтобы якобы заняться образованием Борна, хотя, если честно, в действительности хотела только убедиться в том, что мы еще близки.

Наверное, я хотела, чтобы Борн был «нормальным», совершенно соответствуя образу «нормального мальчика». Я отчаянно желала этого после событий последних дней. Меня мучила мысль, что я, возможно, не справляюсь, и дело тут не столько в физическом, сколько в интеллектуальном взрослении Борна. Я же не поспеваю за ним, продолжая видеть в нем малыша. Дурацкую башенку с огромным глазом.

И тогда я сдалась. Мне оставалось задать последний вопрос:

– Что же я тогда могу сделать для тебя, Борн? Должно же быть что-то такое.

Башенка исчезла, сменившись перевернутой вазой, то есть его «истинной» формой. Он сокращался, подтягивая «табурет» вместе со мной все ближе и ближе к кольцу своих глаз. Его кожа походила в этот момент на грозу в сумерках, с разрядами молний, казавшимися серебряными трещинами на фоне переливчатого, темно-зеленого неба, то сгущающегося до черного, то вдруг расцветающего пронзительно-синим, какой можно видеть с лодки, плывущей по чистой воде.

Запахло приторной сладостью, напоминающей аромат хрустящих вафель, политых бренди, маслом и сиропом.

– Есть одна такая вещь, Рахиль. Кое-что, что ты собиралась сделать. Что ты мне пообещала, – произнес Борн умоляющим тоном.

– Ну и? – подбодрила его я.

– Ты не могла бы проверить места, которые я больше не чувствую? Не могла бы сказать мне, что там происходит?

Я впала в ступор, вдруг осознав всю глубину собственной тупости.

Итак, я отложила в сторону книги, отказавшись от идеи заняться «образованием» Борна, поскольку это было не то, что ему требовалось, а вместо этого принялась проверять места, которые он больше не чувствовал. Делала то, что пообещала ему в ночь, когда на него напали последыши Морда. Сама я чувствовала себя при этом мерзко.

В том-то и проблема с существами, которые не являются гуманоидами. Вы никогда не можете сказать, как сильно они ранены и насколько нуждаются в вашей помощи, пока они сами вас не попросят. А они этого не умеют.

Что можно сказать о теле Борна и о том, как его осматривать? Он мог делать с ним все, что захочет: становиться шершавым там, скользким сям, шишковатым и жестким, как терка, или гладким, как обкатанный рекой голыш. Квадранты его тела, логика, которая удерживала их вместе и оживляла, были чрезвычайно чувствительны к прикосновениям, и именно через прикосновения я начала понимать всю его сложность: тугие колечки присосок, которые он мог создавать; подрагивающая щетина упругих ресничек, нежных и хрупких только на вид; уверенная несокрушимость там, где Борн образовывал ребра и гребни; стеклянистая прочность глаз, прикрытых пленкой, твердеющей всякий раз, когда глаз появлялся, и в долю секунды растворявшаяся, когда он прятался под кожей.

На ощупь Борн казался сплошными мышцами, без малейшей жировой прослойки, но в некоторых местах он был прозрачным, и эта прозрачность расползалась по нему как бы веером или паутиной. Присмотревшись, я обнаружила узоры, выглядевшие слишком филигранными и орнаментальными, чтобы иметь практический смысл, и тем не менее смысл у них явно был.

Раскрываясь передо мною, Борн подпускал меня все ближе и ближе к самой своей сердцевине, при этом не произнося ни слова и позволяя самой отыскивать повреждения. Даже запах не менялся, оставаясь нейтральным, но прикосновения, но свет… Свет Борн изменил. Теперь тот фонтаном струился из его макушки, отражался от потолка и падал на нас так, чтобы я могла лучше все рассмотреть. Наверное, это было все равно что прикоснуться к чему-то удивительно редкому. Вроде слона или синего кита. Я сознавала, что за смотрящими на тебя понимающими глазами скрывается настоящее богатство единственного в своем роде прикосновения. Совершенно иной способ воспринимать то, что выглядело таким чудесным на фотографиях.

Я довольно быстро обнаружила повреждения, но продолжала тщательно его осматривать, боясь что-нибудь пропустить. Когда наконец закончила, то выяснилось, что имеются три отвердевшие зоны: шероховатые, неподатливые уплотнения, рассекавшие пульсирующие области и парализующие нормальную жизнедеятельность тела Борна. Он, в свою очередь, подтвердил, что именно этих мест больше не чувствует, и изменил цвет вокруг них на темно-бордовый, обесцветив сами раны. Они сделались отвратительно бледными: пятно на щупальце, пятно на «щеке» и еще одно на периферии, на своего рода «оборке из плоти».

Теперь явственно проступили следы клыков и когтей Мордовых последышей. Отметины Морда, можно сказать – его подпись. Однако характер повреждений ясным не становился.

– Борн, теперь я хочу, чтобы ты ответил на два вопроса. Во-первых, как ты думаешь, плоть в этих местах мертва? – я имела в виду «некротический абсцесс», но не была уверена, что Борн знает такие слова. – И, во-вторых, увеличились ли онемевшие места в размерах с момента укуса?

Вывернутый наизнанку, полностью раскрывшийся под потоком света, Борн казался как никогда похожим на человека, хотя я не понимала почему: щупальца – в одну сторону, мантия – в другую, центральный стержень, поддерживающий его форму, различные сморщенные комочки плоти, под которыми шевелились реснички. Именно таким, как в тот момент, он был мне лучше всего знаком и наиболее понятен.

– Плоть там мертва. Я не получаю от нее ничего. Сначала онемение расползалось, но потом я запечатал мертвую плоть. Я не чувствую нигде больше загрязнений.