По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

— Да не кричи ты, бога ради, — поморщился Георгий. — Чего ты волнуешься? Мне ведь сидеть, не тебе.

— Эх, Жорка, Жорка… А мне-то каково? Я же обязан арестовать тебя, понимаешь?

— Да чего тут не понимать? Не бойся, в бега не ударюсь.

— Да разве об этом речь? — снова вышел из себя Звягин, расстегивая китель. — От меня ты все равно не убежишь. А дальше-то что с тобой будет?

— Сам же говоришь — под суд пойду.

— Да что ты заладил — «под суд», «под суд»! Ты же все-таки для меня не первый встречный-поперечный, — с горечью сказал Звягин. — Объясни по-человечески: зачем ты так?

— Да чего тут объяснять, Женя? Говорю же — дурак был. Ну, и нечего больше об этом. Лучше скажи: новый щит на могиле Ольги тоже ты делал?

— Я, — тихо сказал Звягин.

— Часто ты там бываешь?

— Каждый год.

— А я вот первый раз за десять лет выбрался.

— Мог бы и раньше приехать, — угрюмо бросил Звягин.

— Мог бы, конечно. Все боялся.

— Чего?

— Видно, поумнеть боялся, — с невеселой усмешкой сказал Георгий. — Глупому-то легче жить, знаешь? А с дурака какой спрос?

Звягин внимательно посмотрел на него, серьезно спросил:

— Дошло наконец?

— Дошло, Женя. Надо бы раньше, да лучше поздно, чем никогда. Ольга-то… из-за меня погибла, так?

— Так, — безжалостно подтвердил Звягин.

— Ты что, всегда так думал?

— Всегда.

— А почему не говорил?

— Тогда, что ли, надо было говорить? Лежачего не бьют. Да тогда ты и не понял бы ничего.

— Пожалуй, — согласился Георгий. — А скажи-ка, законник, почему меня тогда под суд не отдали? Ведь можно было?

— Можно.

— А почему не отдали? Опять же — лежачего не бьют? Так, что ли?

— Может, и так, — хмуро сказал Звягин. — Это не я решал.

— А кто?

— Не знаю! — отрезал Звягин. — Слышал только, что Голубев за тебя очень хлопотал.

— Вон как… Выходит, от суда меня спасло только то, что Ольга моей женой была, так что злой умысел вроде исключался… А если бы кто другой погиб, засудили бы, как думаешь?

— Будь моя воля, я бы как раз за Ольгу тебя засудил, — жестоко бросил Звягин.

— Да? — ничуть не удивился Георгий. — Влюблен ты в нее был, что ли?

— А вот это уж не твое дело, — отрезал Звягин.

— Точно, Женя, не мое это дело… А знаешь, парадоксальная мысль мне сейчас пришла в голову. Вообразил на секунду, что она не со мной, а с тобой в маршрут отправилась. Ведь наверняка жива бы осталась, да?

— Что ты душу-то травишь и себе, и мне? — чуть повысил голос Звягин.

— Ладно, Женя, потерпи. Твою душу я трогать не буду, своя болит.

— Не поздно ли ей болеть? — неприязненно спросил Звягин.

— Ишь ты… Думаешь, раньше она у меня не болела? Да и как еще болела, Женя, этого ты даже представить не можешь. Я же Ольгу… она у меня весь свет в окошке была. Я за эти десять лет не раз уже свою жизнь проклял.

— Жизнь, говоришь, свою проклял? — Звягин скривил серые злые губы. — До чего же ты все-таки… дерьмо человечек, Свиридов.

— Ого, как ты заговорил! — скорее удивился, чем обиделся, Георгий.

— Да ты же опять, как всю жизнь, только о себе думаешь! Душа, говоришь, болит? Потому и болит, что живая, а не мертвая! А от ее души уже и помину не осталось… Ведь никто, кроме меня, и на могилу к ней не ездит, даже ты за десять лет не собрался… Весь свет в окошке для тебя Ольга была? А что же ты так наплевательски… со светом-то? Много ума надо было, чтобы сообразить — нельзя так в тайге? А если уж на то пошло, зачем ты ее, девчонку, на это гиблое дело сманил? Разве это жизнь для женщины, для любимой-то, — в тайге, среди мужиков, в сырости, в грязи, в холоде, навьюченная, как лошадь? А ведь ты ее в геологию потащил, сама она говорила! А зачем потащил? Чтобы себе опять же походную жизнь со всеми удобствами устроить!

— До чего же ты злой, Звягин…

— Злой? Да, сейчас я злой, Свиридов, и очень. А почему я должен к таким, как ты, добрым быть? Вы, сволочи, только землю пакостите. Тоже мне, супермены. Ков-бои… — с презрением сплюнул Звягин. — Ты от какой такой доброты на дряхлого старика свою пушку вчера наставлял? Наверно, очень нравился ты себе, а? Смотрите, какой я сильный, решительный, смелый, ничего не боюсь! Для дела граблю, для идеи! Потом разберутся, поймут — не для себя старался, для всех. Так, что ли?

— Может, и так, — спокойно согласился Георгий.

— А как еще может?

— Да что это тебя так волнует? Ну, считай, что я под арестом, можешь наручники надеть или свяжи. Приедем в Дьяково — посадишь в кутузку или сдашь куда следует, пусть другие разбираются, если тебе неудобно.

— Другие? — Звягин пристальным, немигающим от ненависти взглядом сверлил Георгия. — А кто эти другие?

— Кроме тебя, тут никакой другой власти нет, что ли?

— Будто не знаешь? Нету, Свиридов, тут другой власти до самого Бугара… И я здесь эта самая власть уже пятнадцатый год, как тебе известно. И за все четырнадцать лет никто еще не упрекнул меня в том, что эту власть я превысил или не сделал всего, что положено мне по долгу службы. Хотя что тебе об этом толковать? Для тебя «долг» пустое слово, ты это только на собраниях говорить можешь. А мне за этот долг и за эту службу и грозили, и самострелы, как на зверя, ставили, и поджечь пытались, и утопить, и взятки предлагали — всего с головой хватало… Ты вроде когда-то в друзьях меня числил? — неожиданно повернул разговор Звягин. — Помнишь небось, как изъяснялся в чувствах?

— Не помню, — не сразу отозвался Георгий. — Наверно, в самом деле говорил.

— А я вот помню. Не так уж часто мне в этих дружеских чувствах изъяснялись. У милиции, знаешь ли, друзей быть не положено, разве что среди других таких же милицейских, а у меня их рядом нету. А если кто другой в друзья набивается… Ну, это понятно, — махнул рукой Звягин. — Я ведь тут почти безвыездно живу, за все годы только два раза летом в отпуске был… Что так смотришь? — покривился Звягин. — Думаешь, мученика из себя строю, жизнь свою за подвиг считаю? Нет, я лишнего о себе не думаю. Я рано понял, что до звезд в небе мне не дотянуться, а значит, надо честно делать то, что можешь. Хотя тоже было время, когда на великие свершения тянуло… как