Ящик Пандоры - Фридрих Незнанский

Во дворе усадьбы, рядом с ангелом, «привидевшимся» его отчиму, стоял раздолбанный «запорожец». Поднявшееся еще невысоко над горизонтом солнце освещало внутренность дома с обратной стороны и било прямо в глаза. Турецкий приладился на сучке по-иному— так, чтобы труба отопления закрывала его от прямых лучей, и его взору предстала театральная сцена. В окне противоположной стены сидел молодой мужик с автоматом в руках и курил. Одна нога, согнутая в колене,— на подоконнике, другая — болтается в воздухе. Слева в углу комнаты тоже происходило какое-то странное движение, будто кошечка с бантиком на шее прыгает за невидимым фантиком на ниточке. Почему-то эта кошечка привлекла особое внимание Турецкого. Наконец до него дошло, почему вся эта картина напомнила ему театр: все то, что двигалось — и нога автоматчика в воздухе, и его рука с сигаретой, и кошечка с бантиком,— двигалось в ритме в лучах прожектора-солнца. Он дал предупреждающий знак Васе: «вижу одного». Боковым зрением уловил движение «подсолнуха» и в то же мгновение услышал еле доносившуюся из дома мелодию: «Ах, вернисаж, ах, вернисаж, какой портрет, какой пейзаж...» И тогда все стало на места: в углу комнаты был включен телевизор, где Лайма Вайкуле с ленточкой на шее пела, а автоматчик качал в такт ногой и рукой. За звуками телевизора, он не слышал треска обломившегося сука под Турецким. Вероятно, это работал видик, какие передачи в такое время суток? Турецкий знал одну видеозапись концерта Вайкуле, она ходила по Москве в видеокассетах года два назад. «Вернисаж» был где-то уже к концу пленки. Турецкий еще раз пробежался глазами по этажам:» здание казалось пустым. Автоматчик перестал качать ногой. Турецкий вслушался, следом за «Вернисажем» должна идти песенка о Чарли. Если эта та самая запись, то автоматчик будет слушать ее по крайней мере минут двадцать. Вот он слез с подоконника, положил на него вместо своей ноги автомат и, не отворачиваясь от окна, стал приплясывать в такт: Чарли, Чарли... Турецкий дал своим сигнал — «ситуация меняется» — и стал спускаться с дерева. Метрах в двух от земли спрыгнул и чуть не взвыл от боли: что-то случилось с его коленом, вероятно, когда он грохнулся с дуба. Пригнувшись, хромая и волоча за собой штанину, стал пробираться к условленному месту.

Теперь задачей было обезвредить автоматчика, пока музыка перекрывала звуки снаружи — если только тот был на территории дома отдыха в одиночестве. Надо было спешить, пока любителю музыки не надоела Лайма. Команда из пяти человек во главе с Грязновым двинулась к зданию. Один из милицейских с автоматом, скрываясь за придорожными кустами, засел со стороны фасада, откуда ему было видно окно с автоматчиком. Остальные подкрались к подъезду, Вася остался «на шухере» у входа, Грязнов, Турецкий и второй милицейский поднялись на второй этаж. «Гори, костер...». По расчетам Турецкого, это была последняя песня на пленке.

Новый план захвата здорово напоминал боевик: если дверь в комнату заперта, один из них ногой вышибает ее, двое других врываются в помещение с пистолетами и... Собственно, это было все. Дверь выбивать должен был второй милицейский, во-первых, потому что он был поздоровее остальных, во-вторых, Грязнов должен был находиться в первых рядах ворвавшихся, в-третьих, Турецкий своей правой ударной ногой не мог сейчас выбить ничего, даже дверцы платяного шкафа. Но очень скоро выяснилось, что дверь в комнату не мог выбить никто из них, поскольку она была сработана из... стали. Боевик закончился вместе с последним аккордом оркестра Раймонда Паулса и... неожиданно развернулся острым сюжетом на противоположной стороне дома: раздались выстрелы, посыпалась штукатурка, послышались голоса.

— Гордеев на месте, Турецкий за мной,— скомандовал Грязнов, и они вдвоем побежали вниз по лестнице на улицу.

Оперативник, засевший в кустах, сработал как надо. Он заломил руку автоматчика, громилы с бычьей шеей и мощными руками, за спину, поставил колено ему на шею. Тот хрипел, давясь слюной. Усмиряя дыхание, оперативник сказал прерывисто:

— Дал, гад, очередь, чуть меня насквозь не прошил. А сам через окно по водосточной трубе вниз сиганул, скалолаз херов.

— Ты у меня молоток, Комаров,— одобрил подчиненного Грязнов.

От похвальных слов командира Комаров расслабился, убрал колено с шеи задержанного. Даже руку чуток отпустил.

— Кто тебе дал автомат? Кто приказал стрелять в людей? — рявкнул Грязнов, доставая из кармана наручники.

Громила повернул в его сторону скуластое лицо, как будто намереваясь ответить, но неожиданно выхватил левой рукой из-под мышки финский нож и всадил лезвие в плечо Комарова. Тот взвыл от боли, отпустил правую руку громилы. Секунда — и автоматчик схватил с земли свой «калашников», развернул ствол в сторону Грязнова и его команды. Еще секунда, и он автоматной очередью прошьет им животы.

Прогремел выстрел. Другой. Громила отпрянул назад, завалился на спину, выпустил из рук автомат. На лбу выступила кровь. Грязнов склонился над распластанным телом. Сказал укоризненно, обращаясь к Монахову:

— Плохо вас учил стрельбе майор Гончаренко. Первая пуля фюить — ушла в «молоко». А вот вторая угодила в «десятку»: ты разворотил ему мозга, Василий.

Монахов стоял бледный как полотно, сжимая в руке «макаров». Грязнов опустил ствол вниз, отобрал пистолет:

— Комарова — в Подольский военный госпиталь. Звонить в главк не будем. Сначала все тут сами про- утюжим. Надо разобраться в этой трех ну той ситуации. Труп оставляем на месте. Прикройте его какой-нибудь рогожей, ребята. Ты что оглох, Вася? Тебя это тоже касается. Пошли. Ты сейчас спас от гибели десять процентов личного состава шестого отдела по борьбе с организованной преступностью. Жаль, бля, Шура, конечно, рассерчает. Но она расстроилась бы еще больше, если б этот фрайер нас всех тут навечно успокоил...

* * *

Старший лейтенант милиции Горелик знал в лицо уже всех обитателей дома, где жила Анна Чуднова, а также постоянных его посетителей — почтальонов и коммунальных работников. Минут пять назад в дом вошла незнакомая пожилая женщина в потрепанной одежде. Ника стояла у окна, он видел ее бледное лицо, худые плечи и сложенные крест-накрест руки. Через двадцать минут за ней приедет машина и повезет в министерство. Тогда Горелику можно будет соснуть часика два-три, прямо в машине, конечно, пристроившись где- нибудь в переулке у Садового кольца. По улице со скрежетом и лязгом потянулась, наполняя воздух горелой соляркой, вереница грузовиков-тяжеловозов, нагруженных негодными тракторами. Горелик открутил ручку оконного стекла и посмотрел наверх: Ника тоже закрыла окно, и теперь ее не было видно совсем. А может быть, она отошла от окна, до прибытия ее персонального автомобиля оставалось пять минут.

Из дома вышла та же пожилая тетка, теперь у нее в руках была авоська с пустыми бутылками, видно, получила милостыню такой вот натурой. И в ту же минуту к дому подкатила знакомая черная машина с белым четырехугольником пропуска на переднем стекле. Горелик включил зажигание, обернулся назад — про- верить безопасность выезда со стоянки — и снова увидел потрепанную тетку. Она шла быстрым, он бы даже сказал — спортивным шагом, на перекрестке резко повернула и... бросила сумку с бутылками в урну для мусора. Развернуться не было никакой возможности из-за встречного движения, Горелик вылетел из машины и бросился за теткой. Когда он добежал до поворота, то ее и след простыл, а от тротуара рванули синие «жигули» с забрызганным грязью номером и в течение трех секунд скрылись из виду. Но он все же успел рассмотреть, что за рулем была женщина — совсем не та, с бутылками, седая и неряшливая,— а молодая, в белом платье, и черные ее волосы отливали гладкой синевой...