Нагант - Михаил Елизаров

Он беспомощно хватал губами воздух, я назидательно кивал: «И поделом».

– А еще вчера любила, даже очень, – вдруг очнулся Алеша, – ты расскажи ему, как мы с тобой вчера, два раза в институте.

– Какая низость! Не подозревала, что ты способен на такую ложь!

Алеша поднял руку для креста и соляной щепотью клюнул себя в лоб, и в пуп, и под ключицы:

– Клянусь, что правда!

– Ложь! – сказала Фройляйн.

– Поклянись здоровьем, – попросил Алеша.

– Клянусь! – сказала Фройляйн.

– Хана здоровью!

Я подытожил:

– Все ясно, ступай домой, Алеша.

– Не пойду, пускай она вернет мои кассеты!

Мы втроем поднялись к Фройляйн. Алеша бегал по квартире и отслеживал повсюду свои вещи. Из разных комнат они привычно переругивались, как бывшие супруги. Я пытался забавляться ситуацией, но забава с каждой минутой становилась болезненней и горше.

– Может, выпьем кофе?

Фройляйн громыхнула на кухне чайником. Мы уселись за стол. Фройляйн и Алеша, друг напротив друга, поочередно обменивались разрывными выстрелами.

– Я с тобой общалась только потому, что нужно было выкопать картошку!

– И трахалась со мной поэтому?!

– Я же должна была как-то с тобой расплачиваться! – сказала уже не Фройляйн, а Немецкая Проститутка.

И я упал, сраженный насмерть бесстыжим рикошетом.

Мы допили кофе. Я деликатно выставил Алешу, сказал с намеком:

– Ты нам мешаешь.

Он ворчал в прихожей, цеплялся за половики и норовил остаться.

За ним закрылась дверь. Я начал мстить и доложил Немецкой Проститутке про Алену, сдал быльем поросшую Светлану, все мои измены преподнес как символы прощенья:

– Поверь, я не имею к тебе претензий – сам не отличаюсь постоянством. – Воскресил прелестный эпизод: – Помнишь, ты позвонила?.. А у меня Алена. Я соврал, что убегаю, помнишь? Алена… В носу такая смешная бусинка… Я был тогда влюблен. Но это в прошлом.

Проститутка плакала. Я проводил ее до института, потом по лестнице наверх, до чердака. Там, не спеша, нагнул ее к перилам.

– Глянь-ка сюда, – сказала Проститутка, мягкая от слез. На ступенях виднелись белые разводы, похожие на птичьи кляксы. – Это Алешина сперма…

Я брызнул на ступени.

– Мне понадобятся деньги, – заявила Проститутка, – гинекологу.

– Ей-богу, ни копейки. – Меня качало от немыслимой усталости.

– Займи!

– Я в жизни не просил.

Она перезвонила в четыре часа утра.

– Слушай, – сказала Проститутка. – Ты и мужик херовый, и писатель ты херовый. И с другими я спала, потому что ты херовый!

Трижды херовым я повесил трубку. Оскорбила перо и член. Две составные двуформной сути. Когда же грянут залпы огневых катюш?! За смерть отцов, за слезы матерей, за кованый эсэсовский сапог, поправший хрупкое достоинство писателя!

Контуженой рукою я набрал Алешу.

– Возьми ее себе, – я из последних сил вливал настойку белены в подставленное ухо, – я отымел ее на чердаке и не вернусь к ней больше никогда!

И разом проиграл мою войну. Копатель побежал прощать и наслаждаться.

Что мне оставалось делать? Партизанить, отступать. Я пришел на следующий день к Немецкой Проститутке и сдался до последнего героя. Я просил прощенья, убеждал, что мы должны быть вместе, пытался воскресить те редкие фрагменты наших отношений, сходствующие с любовью хоть издали.

Немецкий враг бесчинствовал на полоненных землях: «А твою сраную мимозу на Восьмое марта я вышвырнула в мусорное ведро!»

Я не прощу поруганную веточку. Ее цветочных сил хватило бы на десять лет любви, которой нет в тепличных тушках роз. Эх, мне бы оседлать возлюбленное прошлое – Альбину, но вернуться можно, если прошлое когда-то было настоящим.

Спустя бессонную неделю она сама нашла меня.

– Мы были у врача, – капризно всхлипнула, – я не хочу аборта!

Забрезжил жалкий, как мышиный хвостик, луч надежды.

– И не нужно, это так опасно.

– Алеше трудно на мне жениться, он знает, от кого ребенок.

– Пусть не выдумывает, выискался фрукт!

Роспись назначили на декабрь, до появленья пуза. Мы продолжали видеться, каждый для своей великой цели. Последний раз она пришла за день до свадьбы: «Мне приходится просить его, чтобы он спал со мной», – поделилась горем.

Оглушенный вестью, я, простой солдатик, сжимая, как последнюю гранату, хуй в руке, упал на Проститутку.

Но я б не пожелал Алеше моих терзаний. Перенесенные в его выносливую верблюжью душу, они поблекли бы, лишились остроты и стали избавленьем.

В снотворном принудительном кошмаре мне приоткрылся тайный замысел Алеши – месть на свой манер, подобье шутовской свадьбы, но без карликов и ледяного дома. Он завтра не приедет в загс. Брюхатая невеста прождет час или два. Разгневанные, разойдутся гости, мамаша Проститутки будет звонить пропавшему. Никто не отзовется, он исчезнет на месяц, потом объявится и насладится местью, упьется поздним животом.

Когда настал час судить, кто кому больше напакостил, в моих чернильных силах сочинить любую судьбу и оболгать ее. Но в этой лжи заложен скрытый главный смысл. Если начать чтение, допустим, с предпоследней строки, от третьей буквы четвертого слова и дальше подниматься терпеливым шагом шахматного коня через строчку на вторую букву шестого слова, и так до самого начала, то можно прочитать нечто удивительное, совсем другое – без этого весь труд напомнит пресловутый бутерброд с икрой, с которого слизали только черные икринки шрифта.

Тогда, сквозь вычурность ребуса, похожего на пасквиль, кто-то узнает, что ты прожгла мои воспоминанья насквозь и теперь везде: в кондитерских ветрах из детства, в дрожжевых дымах пивоваренного завода, в дребезжании утренних трамваев и даже на улицах морского городка, где никогда с тобою не бывали. Кто-то узнает, почему так хочется прожить весь длинный список дней бессмысленно и бедно, скоропостижно одряхлеть, зачахнуть в обветшалом домике у городской окраины, с дождями, с листопадом, с мокрым потолком, с горбатым и картавым котиком в ногах, и рядом чтобы ты – моя унылая любовь.

– Для начала нам нужен хуй, – сказал Буров нарочито бодрым голосом, – большой и толстый хуй. Или имеются возражения?

Буров покосился на неподвижно лежащую в кровати женщину.

– А может, нам нужен большой и толстый, – он комично выдержал паузу, – цыпленок?

Женщина не улыбнулась.

– Да, да, цыпленок, – с шутливой серьезностью настаивал Буров, – или все-таки хуй?