Миледи Ротман - Владимир Личутин

Виля наконец приустал, плюхнулся на стул, долго блуждал взглядом по столу, не зная, наверное, чем призакусить, и вдруг ткнул пальцем в бабочку Ротмана:

— Сколько карат?..

— На весах не взвешивал… А вообще-то, подарок.

Виля засмеялся:

— За сто баксов отдашь?

— Даром отдам. Хоть и грех дареное отдаривать.

— Виля, не задирайся, — строго осек Григорий Семенович. Племянник лишь дерзко усмехнулся, глаза его еще пуще пошли нараскосяк, обнимая взглядом всю вселенную.

— Молчи, банкир — восемь дыр… За сто баксов отдашь? Хотя дрянь камешек-то, пыль земная. Но светит, дьяволенок.

— Говорю, даром отдам, — притравливал Ротман, в душе за что-то необъяснимо невзлюбя нахаленка. И тот платил Ивану той же монетою: они скреблись друг о друга, как кремень о кресало, высекая пока мелкие искры, от которых могло вызняться жаркое полымя. — Сделай одну фигуру — и всё…

— Что, гольем раздеться? Мне есть что показать. Не пальцем делан, верно, мама?

— У отца спроси, — коротко ответила тетя Мира из Воронежа, мечтательно уставясь в окно. Бури в желудке улеглись, все жарковое было пущено в дело, а пустынный стол не вызывает зависти, но предполагает спокой в душе.

Миледи, почуяв неладное, отвлеклась от своей взволнованной родилки и жалобно воскликнула, отчего-то оборотись к хозяину:

— Ваня, прекрати! А ты, Виля, с ним не спорь. Ты его не знаешь, это страшный человек.

Миледи сказала полушутя и этим еще больше затравила спорщиков.

— А если не сделаю? Тебе какой навар?

— Отрублю шнобель. У тебя благородный нос, похожий на редьку. Я его отрублю, потом изотру на терке и съем с постным маслом.

— А хук с правой не хочешь? Я мастер по боксу.

— Хук со мной и хук с тобой.

Ты пройдешь стороной, я с кровавой уйду бородой…

Ротман покатал желваками и, словно бы выгнав из себя хмель, поднялся решительно трезвым, лишь окрайки желтоватых белков окрасились малиновым; пережимистый нос потонел и заострился. Иван посмотрел на хозяина, помедлив, добавил:

— Слышу, ваше время стучится в окно, Мы же с Гришей уходим на дно…

Ротман снял с шеи бабочку, поцеловал дареный адамант и с кривой усмешкой стал раздеваться.

— Ваня, слышь? — испуганно вскрикнула Миледи. — До трусов разденешься — уйду совсем.

Все вдруг повторялось, как на свадьбе: твердокаменный Ротман на людях вдруг с превеликой охотою превращался в шута.

Ротман сбросил пиджак и рубаху, остался в майке. Предплечья обвисли, как двухпудовые гири, но запястья были тонкие, обвитые тугой синей жилою, будто под кожей прикорнула змея медянка.

Тетя Фира открыла от удивления рот.

— Поддубный, — только и прошамкала древняя и чему-то широко улыбнулась. Ваню Поддубного она видела в цирке Чинизелли и, как помнится, тогда послала ему воздушный поцелуй. «Нет, не перевелась еще порода», — подумала она с восхищением.

Миледи было стыдно смотреть на шутовство, и она удалилась в коридор. Следом потянулся Григорий Семенович; у кухни царил полумрак, и там в уединении хорошо было вести деловые разговоры. Люся подошла к Ротману, ткнула прокуренным пальцем под дых.

— На московских булках отъелся, бугай. Я думала — отчего у тебя рукав морщит? Ты, Ваня, эротический мужик. А ты, Виля, отстань. Против лома нет приема. — Прислонилась ухом к бархатистой шкуре и добавила: — Стучит, как пожарный насос «Гудзон и К0».

Ротман пьяно осклабился: оказывается, приятно и сладко было сердцу завлекать народец. И-эх, Москву-то упустил, там можно бы сорвать золотой куш; ну, да всякому овощу свое время.

Ивана подмывало крикнуть на публику что-нибудь разухабистое, дерзкое и тем осадить, поставить всех на ступеньку ниже. Слова вертелись на языке и тут же опадали куда-то в горло вместе со слюною.

А чего лишнее болтать, верно? И так все ясно! Народ хочет балдежу, и он его получит. Балдеж пока в пределах одной квартиры, а после — на всю Россию.

— Встань, — приказал дерзкому гостю из Воронежа. — Раньше встанешь, быстрее упадешь.

Выдернул из-под Вили стул, к задней ножке на пол положил коробок спичек. Сел, напружился воздухом, так что шея, побагровев, сравнялась с плечами, и, гибко окручиваясь вокруг стула, не держась за него, достал зубами коробок.

— Эка невидаль, — сказал Виля, не чуя подвоха. — Хоть каждый день по тыще раз.

Он был человек не ледащий, прогонистый, поджарый, может, и мастер биться на кулачках; ушные хрящи порядком поизмусолены, а на переносье косточка слегка провалилась. Может, потому Виля говорил с прононсом, как бы в норки заползли мокрые улитки.

А каверза заключалась в том, что этой шуткою надобно было баловаться раз сто на дню, чтобы сыскать ту магнитную точку, что будто клеем приваривает твой зад к стулу. А с первого раза никто еще не добивался успеха в этой хитрой штуке.

Бедный Виля, он на глазах у родичей терял свой нос. Запомни, парень, не серди старших, не доводи до белого каления, ибо Господь видит все и накажет тебя за непоклончивость.

И конечно, с пьяного-то ума да от излишней спеси клюнул наш племянник на пол, приложился лобешником, выбил под черным каракулем изрядный рог. Мама Мира зажалела отчаянного гордого сына, приложила к фингалу кухонный нож из отличнейшей немецкой стали «Золингер», которым и была вспорота и расчленена фаршированная щука.

— Дурачок! И что вы, русские, делите промеж собой? Возьмите каждый свое и идите с миром.

Виля покосился на голубоватое острое лезо с крошками пристывшего рыбьего мяса в сливе для крови, вспомнил обещанную Ротманом угрозу, зажмурился и пьяно, по-детски занюнился.

— Плачь, Каин! Ты за что убил Авеля? — громовым голосом возвестил Ротман, перехватил неожиданно у тети Миры нож и занес его над бедной головою воронежского гостя. — Деньги есть — и девки любят. Денег нет — и нос отрубят, и собакам отдадут.

— Накажи, Ваня, хлюста, пусть не дерзит, мальчишка, — велела тетя Фира. В блеклых ее глазах вспыхнула страсть.

Тетя Мира с испугом взглянула на свойку, проглотила нервный смех.

— Не слушай бабку, сыночек. Тетя Фира шутит, — зажалела мать сына, прикрывая синюю шишку лафтачком черной шерсти. — Вот тебе, мальчик, первая шишка, за которую надо платить. Отдай ты врагу сто баксов, пусть подавится. Каждой собаке своя кость. Ты, сыночек, схватил мосол не по зубам.

Гости столпились вокруг спорщиков, каждое слово зачарованно перехватывали с губ и как бы пробовали на соль и перец. Праздник выходил на все сто: и сытно, и зрелищно, память на всю жизнь. Многомысленная тетя Мира победно обвела всех взглядом, хотя разделочный нож невольно повис над ее короткой, в складочках, шеей. Тетя Мира на глазах у разгулявшихся людей творила мир в последний день мира. Григорий Семенович мог бы, наверное, размягчить досадную минуту, но хозяин торопился затворить тесто, пока не усиделась на печи квашня, но, увы, дрожжи на холоду не выбраживали; Миледи лишь обещивалась намеками, полнила сумрак коридора недомолвками, но от мужа ничем не тратилась. Она как бы предвидела предстоящую свою дорогу и торопилась поставить на ней вешки.