Обреченная - Элизабет Силвер

По опыту детства, проведенного за кулисами, когда я смотрела, как мать бездельно слоняется по задней части сцены, распевая, что может сделать все лучше, чем я, я могла бы сказать, что мой процесс был одним из немногих приятных эпизодов всего этого действа. Даже хотя я была признана виновной сразу после ареста, моя жизнь неизменно представляла собой безмятежное сидение на сцене вместе с режиссером в черном и рабочими сцены в голубом и золотом. Зрители… А, да, зрителей представляли операторы и журналисты, а также семья, друзья и деловые партнеры Сары и Марлин Диксон. Единственной проблемой, конечно, единственным проблеском человеческой природы во всей постановке были присяжные: двенадцать человек и один запасной, набранные сценаристами обеих сторон, со всем пылом театрального искусства пытавшимися заставить других думать так же, как они. Одно и то же каждый раз – и все же идущие один за другим процессы создают одни и те же неловкие моменты.

Почти в каждом процессе судья без сучка и задоринки заставляет присяжных не обращать внимания на заявления, случайно пророненные каким-нибудь из свидетелей. И когда эти свидетельства оскверняют простое знание двенадцати малоподвижных присяжных, судья предлагает просто проигнорировать его.

– Я приказываю вам не учитывать последнего заявления свидетеля, – говорит судья. До тошноты. До бесконечности. До… ну, вы понимаете, о чем я. Одного раза и то слишком много для процесса.

Как же система, которая превозносит безупречную и жестокую точность, может использовать такую студенистую технику? Это до сих пор выбивает меня из колеи. Пожалуйста, не принимайте во внимание, что я говорила, когда рассказывала о том, что мать уронила меня еще младенцем. Или вычеркните из апелляции упоминание о коре головного мозга, о чем я в свое время солгала Оливеру Стэнстеду или Марлин Диксон. Или что я три года подряд плакала вечерами, пока не засыпала после того, как уехала Персефона Райга. Или что я обычно трахалась с парнем из «Лоренцо» за три куска бесплатной пиццы каждый вторник. Это не имеет отношения к тому, что случилось 1 января 2003 года.

Я приказываю вам не учитывать последнего заявления свидетеля.

Поэтика этих слов почти комична. Больше нигде в жизни обладающий властью человек не может приказать другому проигнорировать заявление или наблюдение и обеспечить его практическое согласие. Ритуал от природы гибок. В жизни мы воспринимаем движение, эмоции и чувства не так, как остальные. Раз произнесенные слова нельзя игнорировать, сколько бы судей ни наставляли нас поступать именно так, сколько бы апелляционных судов ни заверяли, что это правда. Люди никогда не забывают. Память просто не так устроена.

Мэдисон Макколл позже сказал мне (во время моей первой апелляции), что закон просто предполагает, что судья действует в соответствии с судебным порядком. Думаю, что мы, те, кто сидит в камерах смертников, вовсе не единственные китайские болванчики в хоре игроков, в конце концов.

Не могу в точности припомнить, сколько раз мой судья наставлял моих присяжных не учитывать заявления, сделанные упрямыми свидетелями, но их число, несомненно, будет двузначным. Эти случайные ошибки должны быть запланированы или как минимум давать основание для дубля. На параде досудебных перестановок – самых дорогих генеральных репетиций за государственный счет – Мэдисон Макколл безуспешно пытался опровергнуть мой допрос, но лишь после извилистого пути, выстланного бумагами, после постоянного упоминания правила Миранды и полицейского произвола. Даже при приемлемой расшифровке допроса я не стала бы опровергать его или повторять на правонарушение на фазе два в том действе, которое приводит к смертному приговору.

Пожалуйста, не принимайте во внимание предыдущую главу.

Подбор присяжных для повторного рассмотрения моего дела тянулся почти три недели. Округ привлек к исполнению гражданского долга более трехсот пятидесяти злобных асоциальных типов, которые отпирались от своих обязанностей и не желали заседать на слушании моего дела. Их отговорки сыпались подобно библейским казням – забавные, но все равно сжирающие время.

– Мой отец адвокат. Я не могу быть беспристрастным.

Постоянная всегдашняя расхожая отговорка.

– Моя мать служит в полиции. Я тоже никак не могу быть беспристрастным.

Чуть менее популярная, но часто употребляемая.

– Моя дочь училась в Пенсильванском университете.

Ого…

– Моя сестра – историк искусств.

Еще раз ого…

– Я преподаватель, а у моих студентов экзамены.

Возможно, все они провалятся, потому что ты не можешь засунуть стандартную форму в сортировочную машину.

– У меня через неделю операция на спине, и мой хирург уже не может изменить график. Процесс закончится к тому времени?

Может, и да, но скорее нет.

– Моя мать была жертвой жестокого преступления, так что вряд ли я могу быть среди присяжных на этом процессе.

Наверное, ты прав.

– Я не верю в смертный приговор.

А я верю.

– У меня в прошлом году была гистерэктомия[22].

Я тебя понимаю, потому что…

– Я ненавижу власть.

Понятия не имею, что с тобой делать, и адвокаты тоже.

– Да пристрелите ее, мне все равно! Я верю в смертный приговор.

Привет, обвинение!

– Я офицер полиции. Я такое каждый день вижу.

И снова привет, обвинение.

– То есть я мог бы поступить, как велит закон, если б мне сказали, но я не знаю, смогу ли поступить, как велит закон, если мне скажут. Вы понимаете, что я имею в виду?

Я – нет. Правда.

– Да всех их на стул! Чтоб поджарить, как бекон.

Не надо уж такой театральщины.

– Я неравнодушен к женщинам.

И?..

– Я неравнодушна к мужчинам.

И еще раз – и?..

– Поджарить, как бекон! И на хлеб! И на масло!

А теперь ты сентиментальничаешь.

– Моя фибромиалгия[23] обостряется, если я сижу дольше трех часов. У меня справка.

Ради бога…

– Я тоже преподаю естественные науки.

Логично.

– То есть если судья скажет, что все свидетельства ведут к одному вердикту, я буду вынужден поддержать его. Но я не могу, понимаете? А вы понимаете, что я имею в виду, адвокат?