Севастопология - Татьяна Хофман

Однажды утром, это было в выходные, меня разбудил телефонный звонок – и потом всхлипы матери. Смерть деда не была неожиданностью. Мать мне было жалко, но я не скорбела и не набрала ей букет цветов. С тех пор мне ещё меньше хотелось к бабушке. На похоронах было холодно. Я держалась подальше от открытого гроба и всё же посмотрела на покойника: панковского гребня у него на голове не было. Пришло много народу на Малахов курган, деда знали в Северной бухте. Похороны и поминки со всей ритуальной и неритуальной скорбью, с першеньем в горле, с плачем и опусканием гроба в зимнюю землю запомнились как первый фильм ужаса. Мне так хотелось погладить его по голове. Если кто-нибудь забредёт в Русскостъ, пошатываясь, смертельно-бледный, он бесплатно получит панковский пунш, и по воле народа вспыхнет путч как на бессмертной Красной площади. Мы не позволим себя одурачить. Оп-па, дед остановит смерть!

На горизонте Германия, туда уплывают с базара-вокзала. Семейство пакует свои нервные узлы. Каждый остаётся на своём участке связи и немного инфантилен под давлением ожидаемого. Старший брат отсиживается в Петербурге, прикрываясь медицинской учёбой, но год спустя отец его всё-таки вытащит – или, лучше сказать, достанет. Год-два спустя он попадёт в Свободный университет опять на первый курс – предыдущее образование не в счёт, – а потом в сумасшедший дом, врачом.

Но ещё там, перед самым отъездом, вскоре после землетрясения зазвонила в колокола одна фраза из телевизионных сериалов: ничто уже не будет таким, как прежде. Ты внезапно понимаешь, что имелось в виду. Вместо выигрыша жизненного смысла заводится протокол потерь. Пробивается охота к стихосложению, которая – вопреки многим причинам держать язык за зубами – всё-таки лезет наружу, как трава сквозь трещины в бетоне. Асфальт в России трескается постоянно, потому что температурная кривая проходит в любви к контрастам: летом слишком жарко, зимой слишком холодно. Только не в Крыму.

Там почва прогибается от толчков роликами. Или на почве подземной активности гор. Она разрывается и обнажает ту эстетику атмосферы, которую я за едой разделила бы всеми чувствами со всеми – как в опере, – если уж не в ломаном, пере-ведённом, пере-саженном, запоздалом, промазанном, попавшем не на ту клавишу слове. Тогда земля разверзается и даёт волю охоте.

Желание построить обозримую, достойную защиты планету, мир из свободно ассоциируемых составных частей, в котором ты режиссёр во время всей игры. И пусть ключевые слова врезаются глубже, чем штыковая лопата для крымской картошки, извлекающая на свет патронные гильзы. Вот – сплавление с идеальным социумом взрослых и защитой границ, полёт фантазии и объезд неизбежного «надо», программа разгрузки, трогательная сцена, надёжное представление действующих лиц. Даже если они тривиальны, ты свихнёшься, если долгое время не сможешь снимать свой кукольный фильм.

Разыгрывать альтернативные семьи, дружбы, немые здания и службы. Оформительский взгляд за кулисы. Бери чужие образцы. Игра – новаторство и плагиат. Демиургически-демократически каждый может поставить рядом свои желанные или имеющиеся, вспомненные, сбережённые, дарёные игрушки – своих первых истинных друзей – и прикинуться то одержимым, то дежурным, вести себя воспитанно и неистово, взять себе из «раньше» то, что нужно теперь. Заглянуть внутрь других ролей, перепробовать их в примерочной кабинке для кукольных платьев.

Я беру металлический «конструктор» и ящик с игрушками напрокат. Играю, будто фотографирую их – окунаю в тогдашнее – в цвете и с вредным для здоровья запахом резины. По-русски это называется кайф. Кайф ловят как рыбку или волну для сёрфинга. Мирное довольство, слегка зловещее и сомнительное, пронизанное светом до жары, потеть разрешается, внутренние голоса выступают наружу. Страхи привидений и плюшевые желания в пластиковом исполнении. Мы слышим их и смотрим на них, склоняемся перед ними и разметаем перед ними площадку. Я протестую, когда мать в конце дня или перед тем, как ей захотелось вымыть пол, настаивает на том, чтобы я убрала соответствующую нагромождённую инсталляцию.

6 июня 1993 года мать подарила ящик с моими игрушками своей коллеге для какой-то девочки-сироты. Такова её версия. Может быть, всё содержимое ящика она высыпала в мусоропровод, может, твоя любимая кукла Ютта, с которой ты иногда вела разговоры о Боге и мире, при этом громко вскрикнула. Мать даже не спросила тебя, так же, как она не спросила тебя, можно ли взять из твоей коллекции монеты с Лениным и Мусоргским. Она купила на них хлеба. Как все настоящие подарки, монеты были от твоего старшего брата. Они имели тот смысл, что был кто-то, кто защитит тебя от летающих тарелок и домашних тапок. Наверняка твои игрушки подскажут той сироте, как ей интуитивно осуществить семейную диспозицию.

Это было незадолго до отъезда, на троллейбусной остановке, когда мать подтвердила мне, что раздала моё состояние. Родителям, наверное, было так же, когда все их сбережения в один прекрасный день пропали в банке. Или как оно было – жить в страхе, что снова обворуют. В утешение я бы устроила для моей одноразовой куклы из одуванчика перманентную завивку в форме Медузы, оросив её слезами, но округлая морда троллейбуса уже подъезжала, чтобы везти нас к железнодорожному вокзалу.

Та коллекция реквизита содержала среди прочего танки моих братьев, которые я перенацелила в качестве автомобилей для кукол, мягких зверей в самовязаных юбочках, и предметы мебели, в том числе голубую кроватку для Ютты и её матроса, с золотым атласным постельным бельём. Последнее когда-то подарила на Пасху соседка, она сама его сшила. Я ещё удивлялась, что для кого-то этот день – праздник.

С игрушками были украдены и приведённые истории. Они могли быть рассказаны только протагонистами и статистами, иначе они прочитываются как абсурдистская пьеса о дефекте фантазии. Куклы многое пережили. Я надеюсь, они рассказали сиротке обо всём, возродили мой план постановки и вовлекли в него ребёнка, так что он избавился от сиротства и мог бы даже породниться со мной.

Всё, чем я обладала, было просто ничто по сравнению с тем, что есть в сегодняшних детских комнатах, хотя мать и ругалась, что у меня всего слишком много, а жилой площади и без того не хватает. Когда в Детском мире или перед ним я что-нибудь выпрашивала, на всё был один ответ: То нам нэ трэба. Поэтому я исполняю свои желания сама, сколько себя помню. Только вот желание возиться с игрушками в Берлине покинуло меня навсегда. Того, что я хотела, не было, а принцип кукол Барби мне показался варварским.

На некоторых фотоснимках я вижу себя с мишкой, который принадлежал ещё моему старшему брату. Чёрно-белые, разумеется, снимки, и на них мой старший брат, которого я никак не могла представить себе маленьким, а если и представляла, то так, что его длинные волосатые ноги выпирали из детской коляски, и с ним мишка, тогда ещё новый, мохнатый. Они почти не отличались друг от друга размером. На другом фото мой брат держит его в руках как младенца. Немного испуганно выглядит мой будущий даритель и защитник. Как будто он предвидел, что лет через семнадцать его сестра подстрижёт мишкин мех, сломает механизм его рычания, превратив его в погремушку, и будет обращаться с ним как с нарушителем спокойствия – медведь подвергался наказанию, когда она играла в учительницу.