Вознесение - Александр Проханов

Генерал сделал каменное лицо, приложил к губам толстенный палец. Влил в себя стакан виски. Стоял, выкатив глаза, выставив мокрую губу, выпуская длинную струю воздуха.

Министр сидел, покачиваясь, сутуля голые плечи. Уставил в одну точку немигающий злой синий взгляд.

— Не за меня надо пить, а за русского солдата, который сейчас, в эти минуты, выполняет в Грозном приказ Верховного!.. Нет такого другого солдата в мире, как русский солдат!.. Он защищает Россию, народ, а мы для него награды жалеем!.. Да я бы вперед наступающих частей пустил самосвал с орденами и медалями!.. Лопатами их сгребай, сыпь на улицы, чтоб части, которые в город вошли, с асфальта их подбирали и винтили себе на грудь!..

Голова его с мокрой короткой челкой клонилась к столу. Он упирал в доски тяжелые кулаки, враждебно глядел на Бернера.

— Русский солдат за вас, банкиров, головы свои кладет!.. Небось ни один ваш сынок, ни один выкормыш по команде «Вперед!» не встанет!.. Нет там ваших сынков, одни рабоче-крестьянские дети!.. А вы им чем платите?.. Хоть бы ботинки нерваные подарили!.. Хрен-то, все себе гребете!.. На русском солдате экономите!..

Он наливался глухим бражным гневом, который, как сок, подымался по костям и суставам, словно по древесным волокнам. Набухал в голове, и она, будто крона с тяжелой сырой листвой, гудела и колыхалась.

— Я тебе говорю, прикажи своим писакам вонючим оставить в покое армию!.. Они, солдаты, за ваше сучье богатство кровью харкают, а вы вместо благодарности в спину им из своих телекамер стреляете!.. Я тебя предупреждаю: тронешь пальцем солдата, разнесу тебя в клочки, как того воробья чирикающего!..

Он ударил кулаком по столу, на скулах его заходили белые желваки, и было слышно, как заскрипели его зубы.

— Вы, суки, у нас допрыгаетесь! Вы русских куда задвинули?.. Русскому человеку дохнуть нельзя!.. Нефть ваша, сталь ваша, алюминий ваш!.. А русскому что, хрен собачий?.. Погодите, придет ваш черед! Скоро, мать вашу, поймете, кто в России хозяин!

Эта пьяная ненависть, синий жестокий взгляд были адресованы Бернеру. Его ненавидел министр. Пользовался от его щедрот, получал выгоды за услуги, входил в долю невидимых глазу проектов, связанных с поставками в армию, с распродажей военного имущества, с использованием военного транспорта и авиации. Ненавидел Бернера глубинной, упрятанной ненавистью, которая вдруг после огня и снега, после водки и виски обнажилась, как ископаемый мамонт в горе после оползня.

И Бернер оробел перед этой обнаженной, готовой его уничтожить силой. Откликнулся на ненависть ненавистью.

В министре, в его друзьях, в директорах военных заводов, в руководителях силовых министерств, в губернаторах, в этих косноязычных деревенских мужиках Бернер видел угрозу своему благосостоянию. Своим банкам, заграничным счетам, особнякам, влиянию на семью президента, образу жизни и стилю, с каким он обставлял жилища, руководил телеканалами и прессой. Выстраивал сложную, непрерывно меняющуюся схему поведения, в которой эти мужики, не ведая того, служили его интересам. Пополняли его богатство, увеличивали его мощь, двигали вперед к победе. Эта мощь была столь велика, столь замаскирована, что в момент, когда он двинет ее вперед, она, как землетрясение, сметет в одночасье все это неповоротливое чванливое мужичье. Срежет ослепительной бритвой, оставив одни кокарды и пустые пивные банки.

Так думал он, не давая воли своим оскорбленным чувствам. Тонко посмеивался, погружая губы в желтое пиво.

В трапезную осторожно, на цыпочках, вошел порученец-полковник:

— Товарищ министр, вас «Юг» на связь!

— Приспичило!..

Министр крутанул головой, как бык, у которого на рогах зацепилась копешка сена. Стряхнул ее, тяжело поднялся и, закрывая наготу простыней, пошатываясь, вышел. Туда, в узел связи, где среди батареи цветных телефонов ждала его снятая трубка.

Сквозь приоткрытую дверь слышался неразборчивый рык министра. Минута тишины, и снова рык.

Он появился в дверях, трезвый, растерянный, побледневший. Простыня волочилась за ним в кулаке. Его голое, на крепких кривых ногах тело казалось приплюснутым, словно получило сверху удар.

— Жопошники! — просипел он. — Подставили бригаду!..

— Что-то в Грозном? — спросил Бернер, чувствуя неладное.

— Бригада несет большие потери!.. Под трибунал отправить педерастов!..

— Пробьются! — пробовал успокаивать его затейник. — Выпьем маленько!

— Заткнись!.. В министерство!.. Всю авиацию в воздух!.. Бомбить черножопых!..

— Но ты не забудь про заводы! — запротестовал Бернер.

— К черту!.. Сотру черножопых!..

Они быстро и нервно одевались. Натягивали брюки с лампасами. Не застегивая рубашек, влезали в кители. Порученец помогал министру управиться с шинелью.

Военные ушли, а Бернер, голый, все еще сидел за столом. Медленно пил пиво, думая, знает ли о случившемся Вершацкий, друг и партнер, которого ожидает пуля снайпера.

Кудрявцев проснулся от холода, загонявшего острые буравчики под лопатки. И еще от чего-то, необъяснимого, как приближение звука. Открыл глаза — тусклый свет из лестничного окна освещал неопрятную стену, какие-то процарапанные в штукатурке надписи, грязный потолок с пятном копоти и прилипшим огарком спички. Взгляд его переместился ниже, на первый этаж, на лестничную площадку с тремя затворенными, обитыми дверями.

Одни из дверей растворились, и на пороге в бледном свете, похожая на видение, появилась женщина.

Кудрявцев оставался сидеть, и ему казалось, что это продолжение сна. Женщина едва касалась порога и словно колыхалась, волновалась, как облако, созданная из тумана, зыбкого света, воздушных потоков. Протяни к ней руку, и встретишь пустоту, тронешь стену, а изображение женщины исчезнет.

Но оно не исчезло. Наполнилось плотью, объемом, цветом. Дверь слабо звякнула, зазвучали шаги. Женщина вышла на лестничную площадку и смотрела на Кудрявцева снизу вверх. Она была высока, с белым большим лицом, светлыми, зачесанными на прямой пробор волосами. На плечи ее было накинуто осеннее, неплотно застегнутое пальто. Кудрявцев, окончательно приходя в себя, рассматривал ее плотные ноги, выступавший под пальто живот, крупную грудь. Подтянул к себе автомат, не наводя ствол, спросил:

— Ты кто?

— Я здесь живу, — ответила женщина. Голос у нее был тихий, по-утреннему тусклый. Слабо прозвучал на промерзшей лестничной клетке.

— Откуда взялась? — грубо повторил он вопрос. Тревога не проходила, но все больше превращалась в изумление. Появление женщины в замурованном доме, с растяжками в подъездах, с недремлющими постами казалось неправдоподобным. Только бестелесное существо могло пройти сквозь кирпичные стены.

— Я была здесь, в квартире.

— А другие?